Гарри проходит мимо, запрокидывает голову, потирая уставшую шею, и Эйвери смотрит на линию его горла, понимая, что приличная девушка не может так пялиться, и у неё не может так пересыхать во рту (ей нужно выпить воды, это от жажды и морского воздуха), и она не может хотеть, чтобы он прикоснулся к ней, и, господи, не может представлять, как касается губами его кожи. Это… неприлично, да?
Уж наверняка.
Эйвери почти слышит голос матери в своей голове и ей хочется послать мать к черту в лучших традициях пиратов, в окружении которых она столько времени находится. Она выбрала свободу, а капитан Стайлс пришел к выводу, что не против разделить эту свободу с ней. Но, пока они не добрались до острова, Эйвери не думает, что это значит, — она боится, что, может статься, разделять будет нечего. И выбрасывает эти мысли из головы, потому что Гарри закатывает рукава рубашки, и под смуглой татуированной кожей его рук выступают вены, когда он берется за штурвал. Эйвери всё ещё старается не думать, как двигается его горло, когда он стонет от её прикосновений, пусть и сквозь одежду, и как хочется губами коснуться «адамова яблока» на его шее.
Почему-то ей не хочется замаливать греховные мысли.
— Отличная сегодня погода, мисс, — улыбается ей Барт, проходя мимо. Эйвери цепляется за него взглядом, лишь бы не смотреть на Гарри, успокоить этот жар, обжигающий изнутри.
Барт поправляет платок, трет затылок.
Эйвери кажется, будто её окунули в холодные океанские воды. Осознание, что же с Бартом Мидлтоном не так, надвигается с неотвратимостью морской волны. Эйвери только что разглядывала шею капитана Стайлса, и, кажется, она точно понимает, что же из типично мужских особенностей тела есть у капитана и нет у Барта.
Чертово «адамово яблоко», след мужской слабости перед женской хитростью. Так, по крайней мере, говорит Библия. И, признаться, Эйвери не видела ни одного мужчину без него.
Она едва удерживается, чтобы не прижать ко рту ладонь, глотает пораженный вздох. На миг прикрывает глаза.
— Ты прав, Барт, — отзывается Эйвери и улыбается.
— Хоть бы немного ветра, — вздыхает Барт-уже-не-Барт и торопится прочь, на нижнюю палубу, вестимо, где ожидает канонир, а вместе с ним любого бездельника ожидает и работа.
Эйвери облизывает пересохшие губы. Господи, неужели Барт Мидлтон — девушка? Тогда понятны и движения, слишком юркие и легкие даже для юноши, и хрупкая фигура, и отсутствие щетины, и детские черты. Эйвери хочется потрясти головой, но она знает, что капитан Гарри, заметив, что с ней что-то происходит, будет расспрашивать и расспрашивать, пока не выведает всё.
Почему-то Эйвери не хочется «сдавать» Барта. Или как там зовут его или её? Она понимает теперь, что в пираты идут не от хорошей и сытой жизни, что аристократические корни — не гарантия довольства, что свобода выбора при рождении человеку не дается, но хотя бы часть её ты можешь отвоевать. И что ярлыки, которые вешают с рождения на людей, — это всего лишь надписи. Их можно стереть, если дать себе труд присмотреться.
Быть может, Барту хотелось больше свободы. Быть может, жизнь складывалась так, что без обмана и переодевания в мужскую одежду было не обойтись. Эйвери, сама жаждавшая свободы и только сейчас её получившая, не может осуждать, как не может осуждать и обман. Разве она сама не обманывает капитана, не говоря ему о скопированной части карты? И о медальоне, который может оказаться ключом?
Если Гарри узнает о личности Барта Мидлтона, то не от неё. Эйвери думает: я падаю в пучину смертных грехов, матушка, и мне не жаль. Она отворачивается к океану, смотрит, как волны бьются о борт «Леди Энн» и успокаивается — пока есть море и есть воздух, которым можно дышать, всё не так плохо.
*
Гарри нервничает, ходит из угла в угол по каюте, и Эйвери не очень понимает, что происходит, и нервничает тоже, сжимая в пальцах подол платья. Сердце у неё глухо колотится о ребра, норовя выскочить прямо под ноги. Ладони потеют и леденеют, хотя в каюте не то чтобы холодно.
— Гарри… — тихо зовет Эйвери, и Гарри вскидывает голову. — Что-то случилось?
Ужин прошел в непривычном для них спокойствии — они просто поели скудную пиратскую пищу (как ни старался Найл, особенных блюд из солонины и фруктов не приготовишь), и Найл вызвался проводить Паулу до каюты, хотя идти было до соседней двери. Луи смотался проверять оснащение «Леди Энн», а Лиам возвратился на канонирскую палубу. Эйвери чувствовала, что в их поведении было что-то не так, и её опасения, кажется, подтверждаются.
— По моим расчетам, остров от нас всего в двух днях пути, — Гарри трет лицо ладонью. — И я… — он сглатывает, зарывается пальцами в волосы. — Я не сомневаюсь в тебе, Эйвери, — произносит он, в два шага преодолевает расстояние между ними и останавливается. Так близко, что Эйвери чувствует его дыхание, видит, как вздымается взволнованно его грудь, и снова ощущает, как от его близости у неё в животе сладко тянет.
Как не вовремя.
— Но? — спрашивает Эйвери, понимая, что за фразой Гарри следует какое-то «но», которое он боится высказать.
— Команда молчит, — он прикрывает глаза. — Но я знаю их давно. Если мы ошиблись… если нет сокровищ, они потребуют выкинуть тебя за борт, или пустят тебя по доске, — от его слов она вздрагивает, но сдерживает испуганный вздох и крепче сжимает в пальцах ткань. Так, что она почти трещит.
— Я уверена, что карта правдива, — Эйвери вспоминает свои сны, вспоминает каменную дверь, которую никто не открывал столетиями. Она точно знает, что остров существует, но не знает, есть ли там сокровища, ведь блеска золота в своих снах она не видела.
— Я верю тебе, — Гарри касается её лица, оглаживая её щеку, и прикосновение шершавых подушечек пальцев к нежной коже кажется таким правильным и настоящим, что Эйвери невольно трется о его ладонь щекой. — Моя северная звезда, — шепчет он, и Эйвери непонимающе смотрит на него. Гарри прикусывает губу. — Но я должен обезопасить тебя от моих людей. Они ребята неплохие, но большинство из них скоры на расправу.
Гарри озвучивает её собственные страхи, и Эйвери снова вздрагивает. Она понимает, что ей несдобровать, если пираты не заполучат своё золото. Она шла на этот риск, зная, что оставаться на острове Меро — значит подвергнуть и себя, и команду «Леди Энн», и самого Гарри риску ещё большему. Но всё равно осознавать и слышать от самого капитана, что её могут скормить акулам за обман, — вещи разные.
— Я не думаю, что меня можно обезопасить, если клада на острове не будет, — страхи, высказанные вслух ей самой, никуда не исчезают. Эйвери ежится, обхватывает себя руками.
В наступившей тишине слышно, как бьются о бока «Леди Энн» волны, и впервые за последние дни этот звук не успокаивает. Гарри смотрит на Эйвери так, будто хочет что-то сказать, но слова застревают у него в горле, а она ждет, и в голове у неё пусто и глухо.
— Есть способ, — возражает Гарри тихо. — Мои ребята не тронут тебя в одном-единственном случае… — он снова жмурится, выдыхает. Пальцы у него дрожат, когда он берет Эйвери за руку, и она думает: неужели пираты могут так волноваться, будто за их спинами нет сотен сражений и морских бурь? — Ты должна стать моей женой, — выпаливает он.
Эйвери кажется, что под её ногами перевернулся мир. Она прижимает ладонь ко рту, и в голове у неё отчаянно звенит. Слово «должна» мелькает перед глазами красным флагом, и первая же мысль: бежать! Но убегать ей некуда, только если самой нырнуть в море на милость стихии.
Бежать потому, что её догнало то, против чего она боролась, — чертово замужество, почти клетка. Бежать, потому что, кажется, у неё снова нет ни выбора, ни выхода. Гарри продолжает сжимать её холодную ладонь, и, видимо, понимает её состояние. Отпускает, отходит на шаг.
— Прости, — произносит сдавленно. — Я забылся.
И между ними снова пропасть, как в самом начале. Зияющая, темная, без возможности преодолеть. Аристократка и пират, и эти ярлыки несмываемы и нестираемы. Эйвери сражалась с собой и с другими за возможность чувствовать жизнь, а не вешать на других людей маски и ложные представления. И сейчас у неё в груди всё болит при виде окаменевшего лица Гарри, болит и ноет, и горло перехватывает ледяной рукой. Она не может дышать.
