— Что у тебя за любовь к фитилям?

— Их много не бывает, и мне нравится их делать, — пожимает тот плечами, принимаясь закручивать ткань одному ему известным способом. — А у тебя что за любовь к этим листьям?

Луи смотрит на принесённую и незажжённую трубку у себя в руках.

— Да такая же, как у тебя к фитилям.

Луи не знает, сколько правды в том, что говорят о табаке, вряд ли он лечит всё подряд, но Луи точно знает, что лично ему с трубкой как-то лучше думается. Правда сейчас индейская трава едва ли поможет. Слишком уж много эмоций, которые нужно отбросить, но не получается, потому что Луи постоянно выхватывает взглядом то тут, то там Мидлтон и бесится, потому что понимает, что он привязался, но не понимает, к кому, не понимает, сколько правды во всём, что он о ней знает.

— Индейцы считают, что когда-то давно Великий дух послал женщину, и та дала три вещи: картофель, кукурузу и табак. Мануил рассказал.

— Я думал, женщины за что-то другое ответственны, — смеётся Лиам. — Странные ребята эти индейцы, а? Подумать только, Великий дух посылает им женщину, а они не знают, зачем она нужна.

Луи со смехом соглашается. А для чего нужны женщины? Чтобы бесить мужчин, не иначе. По крайней мере одна, так просто создана для этой высокой цели. Луи всё время казалось, что за смешливым мальчишкой поднимается что-то ещё, та часть, которая всем интересуется, всё видит, всё знает, и которая безотчётно ему нужна, и ведь не кажется — только что теперь делать-то с этим? Нужно бросить попытки разобраться в чувствах и разобраться с фактами. Если не может справиться со своей работой, должен хотя бы Гарри сказать. Но не говорит ни ему, ни Лиаму, ни Найлу, продолжая пытаться думать.

— Что делаем, если острова не существует? — спрашивает Луи.

— Ты из-за этого второй день ходишь мрачный, как жертва испанской инквизиции? — фыркает Лиам, и кажется, что он вообще не беспокоится ни о чём. — Делаем серьёзные лица и плывём дальше, до следующего острова, как будто так и надо.

— А там?

— А там ищем сокровища, и если совсем ничего не удастся выдать за сокровища, то говорим, что кто-то здесь был до нас, и это очень грустно.

Лиам именно тот человек, который всегда ворчит «вы всё усложняете» и предлагает самые простые и действенные планы. И Луи гадает, какой план он предложил бы, если бы знал правду о Барте, но не спрашивает. Потому что уже знает, что сам принял решение — ещё тогда, когда не зашиб сумасбродку на месте. Поэтому Луи поднимается, предупреждая Лиама, что забирает Барта. Девчонка косится с подозрением, но сбежать не пытается. Луи цепляет её за плечо, направляя на орлопдек, и теперь не удивляется тому, почему под ладонью одни кости. И хотя хочется сделать больно, пальцы не слушаются, сами собой чуть разжимаются. Луи предпочитает этого не заметить.

Оказавшись в кают-компании, Луи пару секунд следит за изменениями на лице Барта-Элизабет: она старается не подавать вида, что ей не по себе, но при этом выглядит всё равно как ребёнок, поднёсший спичку к бочке пороха. Он снова касается её подбородка, разворачивая к свету, рассматривая черты лица, кажущиеся теперь почти чужими. Девчонка краснеет, но, похоже, не от смущения, недовольно поджимает губы.

— Надеюсь, одежду снимать не придётся? Этот осмотр унизителен.

Полторы сотни слепцов на корабле. Со всей очевидностью это девушка, возможно даже симпатичная, где только их глаза были? Глаза самого Луи скользят по лицу, по шее вниз, на узкие плечи. Под этой рубашкой… Девушка? Луи отступает на шаг, пожалуй, обойдётся без дополнительных доказательств, хватит с него и предыдущей идиотской попытки убедиться, что она не мужчина.

— Надевая штаны, ты не можешь предполагать, что я отнесусь к тебе как девушке, — раздражённо откликается он.

— Но я не могу предполагать, что ты отнесёшься ко мне без человеческого уважения вовсе. Сомневаюсь, что ты так кого-то другого рассматривал.

Луи не знает, чего хочет больше, хорошенько встряхнуть нахалку, прикрикнуть на неё или рассмеяться. Ему всё ещё хочется её ненавидеть, но всё ещё не выходит и, наверное, не выйдет. Её безрассудная храбрость и готовность отвечать за себя и восхищали, и возмущали одновременно.

— Итак, — тянет он. — Мисс Мидлтон, значит.

— Бетти. Звал же меня полгода по имени, и ничего, все живы.

Да, но по имени Барт. Мужчина зовёт мужчину по имени потому, что они равны, и у них так принято. Или они друзья. А они двое больше не равны и больше не друзья, если ими были. И это неприятно.

— Элизабет, — соглашается Луи и снимает с её головы платок, игнорируя возмущения. — Не пищи.

Платок его раздражает, как будто это в нём заключена несуществующая магия, отводившая всем глаза, хотя на самом-то деле никакой магии не было. И кристально честный взгляд Мидлтон его тоже раздражает, и тем больше, чем яснее Луи понимает — она не лгала, даже не скрывала ничего толком, просто все смотрели куда-то не туда, и он в первых рядах. Но нельзя же было подумать, что Барт это девчонка Элизабет, в самом-то деле.

— Ты не боишься?

Эта мысль приходит как-то внезапно, но девушка правда слишком спокойная. И её спокойствие — следствие не фатализма, а какого-то сверхъестественного самообладания. Всё-таки приходится признать, что есть что-то мужское в её душе, и она способна ответить за свои поступки. И это похвально, но разве сейчас она не должна трястись от страха, а не возмущаться осмотром?

Луи отходит к столу и опирается на столешницу, откладывая в сторону так и не раскуренную трубку вместе с платком. Элизабет остаётся стоять на месте и всё ещё не трясётся, разве что руки выдают напряжение, слишком цепко держат друг друга. И за это Луи тоже хочет её ненавидеть.

— Никто не хочет умирать, но бояться уже поздно, нет? — отвечает она.

Луи почему-то чувствует себя так, как будто она опять попыталась отвесить ему пощёчину.

— О твоей смерти речи не идёт.

Девушка хмурится, выжидает. Наверное, не хочет испытывать облегчение, не будучи уверена, что поняла всё верно. Луи кивает.

— Я никому ничего не скажу, и, разумеется, никакой смерти не будет.

Элизабет на несколько секунд задерживает дыхание, а потом дышит свободнее, но старается не показывать это. И Луи чувствует неуместное восхищение её стойкостью и полную неспособность её возненавидеть.

— Спасибо, — тихо говорит она. Потом без энтузиазма уточняет: — но наказание ведь будет?

— Мне бы следовало что-то придумать, но пока никаких идей. Есть советы?

Она едва улыбается уголками губ, заправляя за ухо короткую прядь волос. А он думает, у него рука на неё не поднимется, чтобы что-то серьёзное сделать. И лучше бы отделить её от себя как можно дальше, но это будет наказание для него, потому что ему станет ещё более тошно, чем теперь. Как будто это возможно, в самом деле.

— Спишешь меня теперь?

Луи секунду молчит, раздумывает. Качает головой.

— Спишу, а ты наймёшься на другой корабль?

Она отводит глаза, и понятно, что врать не хочет, но и правду говорить — тоже.

— Значит, да.

Элизабет вообще выглядит оглушенной новостью о том, что будет жить и здравствовать, и пытается понять, как это возможно. Луи тоже очень интересно, как это возможно. Но другой исход кажется ещё более невозможным, что вот с ней сделаешь?

— Мне не хотелось бы. Но быть сухопутной черепахой тоже не хочется. Я женщина, но матрос не хуже других. А в чём-то и получше, — она передёргивает плечами. — И что, я должна сидеть на берегу, потому что меня зовут Бетти, а не Барт?

Луи наклоняет голову и молча продолжает её рассматривать, потому что ответа на её вопрос не существует. Ему кажется, что она правда изменилась, больше не старается казаться мужчиной и теперь выглядит, как и должна, тонкой и изящной, хотя не слабой. Господь всемогущий, они принимали её, вот её, за мужчину?

Луи ничего не понимает кроме того, что вот с этим ему теперь работать, и, наверное, это вполне возможно. Во всяком случае, раньше как-то получалось.