Вот он, Луи Уильям Томлинсон, славный пират, бесславный потомок дворянского рода. К чёрту, никогда он своей дороги не стыдился. Может, гордиться ему нечем, но что-то он точно сделал правильно, и это важнее чести рода и дворянского достоинства, о которых так разливался всегда Антуан Ле Вассёр. Антуан моложе на несколько лет, но Луи уверен, что в его возрасте не был таким ослом и не делил мир на чёрное и белое. Если повезёт, Ле Вассёр всё-таки что-нибудь поймёт и успокоится, но сильно вряд ли, в конце концов всё то же самое Луи слышал от него и несколько лет назад.

Друзьями они не были, всегда были слишком разные для настоящей дружбы. Антуан слишком много значения придавал вещам эфемерным, разглагольствовал о чести, доблести, благородстве крови и прочем, а многие проблемы, составлявшие ежедневную рутину Луи, вроде работы и платежей, ему были чужды, они будто должны были бы решиться благодаря его происхождению. Антуан всегда был до тошноты упертым в том, что казалось ему верным, потому не удивительно, что он мог оказаться в числе тех, кто поспособствовал отлову пиратов. Но это совсем не предполагало дальнейшего отъезда, а значит на Ямайку Антуан приплыл по своим делам, явно важным. И логичнее всего было бы предположить помолвку, у Анвара Мендеса ведь две сестры. Ну что же, вот семья, которая точно соответствует его представлениям о благородной крови. Только если сестрица хоть немного походит характером на брата, Антуану придется пересмотреть часть своих взглядов.

Впрочем, откуда Луи знать, что после того, как он отказался от планов на Физзи, его понимания не изменились?

И Антуан, и уж конечно Физзи были слишком молоды тогда, когда этот брак был возможен, и Луи не то чтобы отказал в ответ на робкую попытку Антуана заговорить об этом, но посоветовал ограничиться ухаживаниями, которые не скомпрометируют сестру. А потом старшему Ле Вассёру пришло назначение, общение стало реже… В любом случае, Луи стал пиратом, и больше они с Антуаном уже не общались, как прежде. Ни Физзи, ни Лотти никогда не давали понять, что сожалеют об этом, так что Луи толком не знает, правильно ли тогда поступил. Зато знает, что правильно поступил, согласившись выдать Лотти за того, кто её любит, и чёрт бы с этими всеми «люди нашего круга». Муж Шарлотты был торговцем, без благородной крови, зато с мозгами и желанием позаботиться о сестре, чего ещё-то нужно было бы?

Томлинсон поднимается, разминает ноги и затёкшую спину, проходит по ограниченному пространству их с Гарри камеры. Здесь хотя бы сухо, но они предпочли бы плесень соседству крыс, которые явно рады поделиться болезнями и урвать себе кусок чьего-нибудь тела. Он подходит к стене, выглядывает в пустынный двор — там только пыль и камни. Жара такая, что никто из солдат не высовывается, да и незачем, виселицы им уже соорудили, ждать осталось недолго.

Если взяться оценить жизнь, которую он скоро может потерять, всё было неплохо. Луи не сожалеет о том, что и как делал, но сожалеет о том, что много не сделал, просто не успел. И пока Гарри сожалеет об оставленной жене, а Найл явно сожалеет о том, что Паула попала в цепкие ручонки бабушки, Луи сожалеет о том, что долго соображал, а когда сообразил, так толком с Мидлтон и не поговорил. Эта мысль скребётся в голове который уже день и делает существование в камере ещё более невыносимым, если только это возможно.

Об Элизабет он успел уже передумать и перевспоминать, кажется, всё, чтобы увериться, что влюблён, очарован, увлечён и даже любит эту девушку. И если бы всё сложилось как хотелось, она бы об этом знала. Как знал бы и Луи, что она об этом думает. Потому что, видит Бог, он сам отлично знает, чего от неё хочет. И если бы речь шла о любой другой женщине, он знал бы, как ему это получить без особых усилий и обязательств, но с Элизабет Мидлтон он себе такого позволить не мог бы, потому что не собирается её обижать, потому что хочет быть ей искренне нужным и важным. Чтобы она его любила, просто-напросто. И Луи знает, что есть только один способ сделать всё правильно, тот, которым пошёл Гарри; но для себя Томлинсон всерьёз никогда не думал о женитьбе. С одной стороны, он дворянин, с другой — он пират. С одной стороны может требовать очень многого, с другой — лучше бы ему помалкивать. В любом случае, Луи руководствовался бы чем угодно, только не аристократическими правилами — проку от них никогда не бывало. Что важно на самом деле, то, что он хочет, чтобы Элизабет Мидлтон ему принадлежала на всю оставшуюся вечность.

От вечности ему вдруг остаётся совсем немного, и тем острее думается, а что нужно Элизабет? Он помнит её «я всего лишь женщина, но хочу получить своё». И хочет быть тем, что она хочет получить, потому что её он вполне считает своим, вопреки всякой логике. И Луи помнит, что ей нужно её место. Почему оно не может быть у него в руках? Ему кажется, ни одна женщина не отвечала ему с такой готовностью, и он помнит, как его обожгло волной желания, и как Элизабет за него держалась в тот последний раз, когда они оказались наедине… Не может быть, чтобы она ему отказала бы, а он не смог бы её убедить.

Готов ли он ей предложить себя? Если не ей, то никому.

Если женщины созданы всё же не для работы, а для мужчин, Луи явно нашёл для себя. Только вот он теперь должен подохнуть на виселице, и его идеальная женщина достанется какому-нибудь ослу, который даже знать не будет, что за бесценная женщина у него.

Луи зло пинает стену, удар больно отдаётся в ногу. Что толку теперь об этом думать. Если тюрьма не будет взорвана утром следующего дня, им всем конец. Но почему-то думалось снова и снова. Где же ещё думать, как всё могло бы быть, как не в тюрьме перед собственной казнью, а?

— Ты решил себе ногу сломать напоследок? — интересуется Гарри.

— Ценю твою заботу, — откликается Луи.

В соседней камере тихо фыркает Зейн, поднимает голову. У него глаза стеклянные, тёмные, и что-то там такое, навеки отделённое от внешнего мира, что-то, что никогда никому не показывалось. Что-то, видимо, что было самым важным, и что в итоге привело когда-то Зейна к губернатору Мендесу, а Луи и Гарри — в тюрьму Порт-Ройала.

— Мне кажется, вы и помирать будете со своими идиотскими шуточками, — бросает Зейн.

— Ты их все услышишь, если нас всё же повесят завтра.

— А есть варианты?

Луи пожимает плечами.

— Что нам остаётся кроме надежды? Тебе, кстати, чисто случайно, нечем шантажировать губернатора?

Зейн долго молчит, пристально смотрит на бывших друзей. Никто, в общем-то, и не торопится.

— Может и есть, — кивает он наконец. — Но если я попытаюсь сделать это из тюрьмы, губернатору проще будет меня прикончить прямо здесь. И вас тоже.

— Обидно. Ну хоть нам расскажи.

Любопытно, Зейн хоть думал, на что именно обрекает друзей, когда предавал их? Ведь не мог не знать, что их ждёт. И когда писал им письмо, и когда предупреждал Саймона — не мог не знать, чем рискует сам. Несколько недель назад Луи выбрасывал эти мысли из головы, ему нужно было подумать о тех, кто на корабле, а не о предателях. Раз уж Зейн умудрился получить патент и даже титул, должен был как-нибудь отбрехаться. Но теперь снова болезненно вставали те же вопросы: зачем Зейн ушёл, о чём думал, как вообще оказался в рядах британской армии? И зачем помог им, неужели правда совесть проснулась?

— Всё то же, чем грешен любой другой губернатор, — пожимает плечами Зейн, но потом всё же решает, что трое бывших друзей вполне могут послушать о преступлениях Мендеса, вытягивает ноги и вздыхает, откидываясь затылком на стену. — Мендесы хозяева Ямайки не только потому, что один из них губернатор. Просто за несколько лет они успели выжить несколько других семей, кого-то даже разорили.

— И всего-то? — Найл недоумённо поднимает брови. — Не очень повод для угроз.

— Если не знать, кому отходят земли этих семей за бесценок. И кто тихонько отписывает самому себе имущество Британской Империи.

— Растраты это всё равно слишком типично, — хмыкает Гарри, поворачивая голову к Зейну. — Шантаж бы не удался.