Малик пожимает плечами.

— Возможно, я заплатил высокую цену, чтобы казаться тем, кем я не являюсь.

У Луи нет слов, и Гарри ощущает, как у Томмо внутри опадает взметнувшийся гнев, будто в один миг затухает пожар. Ярость уходит, но остается боль, и непонимание, и всё то смутное, чему нет названия. Сам Гарри понятия не имеет, как относиться к словам Зейна. Ему кажется, будто его ударили по голове, и он сидит, оглушенный, а в ушах звенит.

Зейн… жалеет о своем предательстве? Было ли ему так же больно, как им?

Наслаждался ли он хоть минуту всеми благами, которые получил, отправив своих друзей в тюрьму? Эти вопросы горько вертятся на языке. У Гарри ноет за ребрами, где-то в районе сердца, и ему так тоскливо, что хочется выть.

Гарри не мог ненавидеть Зейна, как бы ему того ни хотелось, но он знал, что однажды убьет бывшего друга, потому что за предательство есть только одно наказание. Сейчас он понятия не имеет, хочет ли он его убить, или просто хочет никогда больше не видеть. Осознавать, что друг предал тебя потому, что хотел стать кем-то иным, — это противно до кислого привкуса во рту, а ещё больно. Гарри сглатывает вязкую слюну, всё ещё отдающую кровью.

— Ты жалеешь о том, что сделал? — спрашивает Найл, непривычно серьезный и тихий.

Зейн молчит несколько тягучих мгновений, потом глухо произносит:

— Возможно, я мог найти другой способ.

— Да заткнитесь вы! — не выдерживает один из британских солдат и замахивается на них прикладом. — Иначе я найду, как вас успокоить!

*

Тюрьма Порт-Ройала запомнилась им грязной и вонючей, но когда британцы втаскивают команду «Леди Энн» в пропахшие крысами и дерьмом камеры, едва ли не волоча их лицами по полу, Гарри вспоминает всё с убийственной четкостью. Крысы тут здоровые, будто кошки, отвратнее, чем в трюме корабля, а ещё — терпеливые, и они будут ждать, пока кто-нибудь из них не сдохнет. Если такая крыса вцепится в руку, наверняка можно заразиться чумой. Кажется, сон им в ближайшее время не светит совсем. Заснешь — порадуешь грызунов.

Гарри и Луи кидают в одну камеру, Зейна и Найла — в другую. Руки у них больше не скованы, однако с этого нет никакой радости — вокруг столько солдат, что любой взбрык может оказаться дверцей в загробный мир. И Гарри сомневался, что его встретят с распростертыми объятиями в Раю. Проклятье, он даже сомневается, что его ожидает справедливый суд… хоть какой-нибудь суд! Вряд ли пиратов этого удостоят.

Вероятно, их повесят утром.

Гарри со стоном прикладывается затылком о холодную, грязную стену.

Эйвери. Он думал о ней, пока корабли возвращались на Ямайку, и продолжает думать теперь. Эйвери. Её имя звучит у него в голове, её лицо возникает перед внутренним взором, стоит ему смежить веки. Добралась ли она до Шерил? Скорее всего, да, раз уж здесь нет Лиама. Будет ли она плакать по нему? Знает ли, что его скоро могут повесить? Гарри хочется обнять её и никогда не отпускать, хочется вдыхать запах её тёмных волос и кожи, и целовать её, пока от нехватки воздуха всё внутри не начнет гореть.

Вспоминая её опасения, Гарри думает: как она могла знать, что больше они не увидятся? Его жена хранит свои тайны, и, морские черти, как же он хотел бы узнать их, одну за другой! Кажется, он вряд ли теперь сможет снова хотя бы просто увидеть Эйвери, а не то, что задать ей все вопросы, которые хочется задать уже давно. Горло у Гарри сжимается, и он тихо шипит сквозь зубы от злости на англичан, от собственного бессилия.

Выбраться из темницы Порт-Ройала без чужой помощи — невозможно, они это знают. Однажды Лиам уже подорвал эти стены, однако, видимо, местные власти сумели восстановить их достаточно быстро. Либо сейчас их отволокли в неповрежденную часть тюрьмы. Гарри понятия не имеет, с какой стороны здания они находятся, даже в какой части гребаного подвала. Он хочет одного: возвратиться к жене. И если бы он вернулся…

Ох, черт, если бы он вернулся…

Гарри снова стонет, бьет кулаком по грязному, едва устеленному пожухлой соломой полу.

На чудесное спасение он и не надеется. Их могут вздернуть уже завтра, а когда «Леди Энн» отплывет с Тортуги и приплывет на Ямайку, может быть слишком поздно.

— В чём нас хоть обвиняют-то, кэп? — интересуется Тео. Губа у него разбита. По пути в темницу ему солдаты ещё пару раз приложили прикладом в зубы. — Может, выкрутимся ещё? Старая шарлатанка обещала мне, что я помру в море.

— Мы слышали эту историю, — вздыхает Луи. — Можешь об этом палачу потом рассказать. Он проникнется.

— Кроме и без того ясного, — Найлу окончательно изменила его вера в лучшее, но он старается держаться. Он сидит с Тео и Зейном в одной камере, и, похоже, единственный из всех не собирается избивать Малика ногами, — нас обвиняют в похищении и убийстве двух подданных Британской Короны. Видимо, подданных женского пола.

— Так и знал, что не стоит баб на корабль брать, — плюет на пол Тео. — Простите, кэп, не хотел так говорить о вашей жене.

Луи шикает на Тео, но уже поздно. Тайна раскрыта, и Зейн, до этого безучастно сидевший у стены, поднимает голову.

— Жене? — переспрашивает он и непонимающе хмурится. А затем в его голове мысли приходят в движение, и он цедит сквозь зубы: — Так что, эти английские девчонки обе живы?

Видит Господь, отвечать на этот вопрос у Гарри нет никакого желания. А если кто-то из британцев их услышит и доложит своим офицерам, то солдаты вернутся на Тортугу и прочешут её вдоль и поперек, чтобы найти Эйвери. Мысль о ней и о её безопасности красной нитью прошивает все прочие. Гарри бросает на Тео взгляд, обещающий тому все кары этого гребаного мира, да толку-то.

— Я не думаю, что это тебя каким-то образом должно беспокоить, — огрызнулся Гарри в итоге, защищаясь. — Представь себе, иногда пираты женятся, а женщины выходят за них по собственной воле! Даже зная, что у них и не пахнет аристократическими корнями.

Глаза у Зейна опасно темнеют. Гарри знает этот взгляд, и ухмыляется, тонко и зло. Ему удалось ударить Зейна в больное место: его происхождение и боязнь оказаться недостойным чего-либо или кого-либо. Неужели причина его предательства — не только в желании быть равным всем этим аристократам, которых они все от души презирали, но и в женщине?

Какое, однако, открытие.

— Я рисковал жизнью, чтобы спасти ваши задницы, — рычит Зейн. — Ты и представить себе не можешь, чего я лишился!

— Куда уж мне, — у Гарри внутри вновь взмётывается злоба, как буря на песчаной отмели. — Я всего лишь потерял друга когда-то!

Он видит, что у Зейна где-то внутри всё раскрошилось и болит, ноет. Гарри думает: поделом ему, предателю, и сидит он здесь заслуженно. Сначала он предал своих друзей, а потом — тех, в чье окружение так стремился. Кого ещё он способен предать?

— Пока ты наслаждался семейной жизнью, я сидел в тюрьме из-за того, что решил вытащить твою задницу из передряги, — наверное, Зейна всё же стоило бы приковать, потому что он, разъяренный, метнулся к разделяющей их решетке и вцепился в неё. В потемневших глазах полыхало. — Надо было не рисковать ради вас, черт возьми!

Терпение у Гарри, и без того не бесконечное, заканчивается окончательно. В момент он оказывается у той же решетки, тянет руки, на которых сохранились синяки от кандалов, и хватает Зейна за горло. Чувствует, как бьется пульс под пальцами. Ощущает, как Малик вцепляется в его запястье, прямо в ноющий синяк, и пытается отцепить его ладонь от глотки.

Получается плохо. Гарри дергает Зейна вперед, прижимая того лицом к прутьям.

— Так какого драного кракена ты нас спасал?!

— А ну, разошлись! — Один из британских солдат, не будь дурак, подскакивает к клеткам, вскидывает оружие. — Если не хотите пулю между глаз!

Гарри отпускает Зейна, вытирает руку о штаны. Ему противна мысль, что друг предал его ради хорошей и сытой жизни среди богачей, а теперь смеет кидаться обвинениями только потому, что не он один просто хотел быть счастливым. Ярость, бушующая в груди, успокаивается, укладывается, как песок после порыва ветра, но остается боль, которая никуда, совсем никуда не ушла.