— А теперь убирайся! — крикнул Аталарих, отшвырнув пустой кубок. — Я изгоняю тебя от двора — навсегда.

Красный, кашляющий и задыхающийся Хильдебранд тем не менее с достоинством вышел из зала, и за столами воцарилось неловкое молчание.

Постепенно разговоры возобновились, лютнист ударил по струнам и начал петь о подвигах великих готских героев, а с кухни потянулись слуги с блюдами из говядины, свинины и дичи. Бросалась в глаза простота кушаний — здесь не было изысканных римских яств, вроде языков фламинго, печени кефали или свиного вымени в анчоусном соусе. Тосты следовали один за другим, неразбавленное вино лилось рекой. Король каждый раз опустошал свой кубок, но остальные в большинстве своём ограничивались тем, что отпивали из кубков всего по одному глотку на каждый тост.

Через несколько часов факелы стали чадить и гаснуть, некоторые гости заснули прямо за столами. Аталарих — багрово-красный, с налитыми кровью глазами — с трудом поднялся, чтобы провозгласить последний тост.

— За мою любимую мать, Аталасунту! — пробормотал он неразборчиво. — Пусть она сгниёт в аду!

Внезапно он пошатнулся, кубок выскользнул из его пальцев. Крик вырвался из груди Аталариха, и он упал на пол. Позвали врача, он опустился на колени рядом с королём... После краткого осмотра он поднялся, оглядел замерших гостей и громко произнёс:

— Король умер!

— Помедленнее, август! — прохрипел Иоанн Каппадокиец, ковыляя по лестнице вслед за Юстинианом.

Не желая нарушать свой ежедневный ритуал — проверку строительства храма Айя-София, — император пригласил префекта претории присоединиться к нему во время инспектирования строительной площадки и прямо там сделать свой очередной доклад о положении дел.

Взобравшись на верхний ярус строительных лесов, охватывающих массивные арки, на которые в скором времени будет водружён купол, Юстиниан присел на край помоста; отсюда он мог следить, как работают строители, занятые возведением колонн из зелёного с красными прожилками мрамора и массивных оснований под колонны из разноцветного мрамора — зелёного, красного, жёлтого и синего. Пыхтя и отдуваясь, Иоанн наконец-то догнал его, однако уселся подальше от края помоста, с опаской взглянув вниз.

— Что ж, Иоанн, дела в Италии складываются для нас неплохо. Племянник Теодориха, некий Теодат — двоюродный брат Амаласунты и следующий за Аталарихом наследник престола, — предложил отдать всё своё богатство Константинополю в обмен на поддержку его кандидатуры. Странный и неприятный тип. Хочет быть более римлянином, чем сами римляне. Всё своё время проводит, либо захватывая земли в Тоскане, либо сочиняя латинские стихи, либо читая греческих философов. Амаласунта тайно связывалась со мной, намекая, что мы с ней сами могли бы захватить власть. И — это важно — мой указ о передаче собственности, обращённый к сенаторам Константинополя и Рима, в Равенне был воспринят если и не с радостью, то, по крайней мере, без возражений.

Вытащив из котомки круг кровяной колбасы, император разломил его и протянул половину Иоанну.

— В целом всё выглядит так, будто мы сможем завоевать Италию без боя.

— Боюсь, картина всё время меняется, август! — покачал головой Иоанн, набивая рот колбасой. — Идя к тебе, я встретил твоего посла в Равенне, Петра Патриция, он только что прискакал и торопился к тебе на доклад. Я сказал, что передам тебе новости. Так вот: в октябре Аталарих умер. Амаласунта была вынуждена сделать Теодата своим соправителем-консортом — ты же знаешь, готы не признают за женщинами права царствовать. В результате Теодат неожиданно для себя стал королём, и ему в голову пришло, что делить власть с сестрой ему совсем необязательно. Из любителя всего римского он превратился в ярого сторонника всего готского, и его главные союзники среди знати — родичи тех троих, которых Амаласунта приказала убить, сослав в приграничные гарнизоны. Это люди, имеющие большое влияние в Равенне.

Помрачнев, Юстиниан взглянул на Иоанна.

— Это ужасно, Иоанн. И как раз тогда, когда всё начало налаживаться...

— Приготовься, август, дальше будет ещё хуже. Теодат и его сторонники устроили переворот, свергли Амаласунту и заключили её в темницу на острове в Lacus Volsiniensis[80], в Умбрии, где, по слухам, жизнь её в большой опасности.

— Невероятно! Теодата стоит предупредить самым недвусмысленным образом, что мы вмешаемся, если он немедленно не вернёт Амаласунте свободу и власть!

— Совершенно верно, август. Теодату надо напомнить, что по закону он является наместником императора Востока, — этот титул и все полномочия передаются всем наследникам Теодориха. Разумеется, это относится и к Амаласунте, только в ещё большей степени. Наш готский королёк-философ должен ходить по струнке. Но это ты так думаешь, август. Как бы там ни было, Теодат — законный правитель... если мы закроем глаза на то, что он узурпировал власть у сестры. Таким образом, ты уже не можешь просто вторгнуться в Италию и захватить её. Это вызовет всеобщее осуждение и будет считаться откровенной агрессией. Тебе нужен казус белли — повод к войне. Колбаса очень, кстати, хороша, не откажусь, если предложишь мне ещё...

Через некоторое время, дожёвывая колбасу, Каппадокиец продолжил, метнув на императора острый и хитрый взгляд:

— Предположим, август, что до Теодата дойдёт и другое послание... кроме того, которое ты собираешься ему отправить.

— Объясни, Иоанн! — раздражённо бросил Юстиниан. — Ты же знаешь, я ненавижу загадки.

— Колбаса поистине великолепна! Август, ты должен рассказать, где ты её берёшь. Да! Так вот: допустим... ну, просто предположим, что Теодату намекнут — если с Амаласунтой произойдёт... эээ... несчастный случай, ему за это ничего не будет, несмотря на все твои угрозы. Голову заложу — он начнёт действовать немедленно, и у тебя будет железный повод вторгнуться в Италию. При необходимости ты всегда сможешь сказать, что не имеешь ко второму письму никакого отношения. В этом случае повод для вторжения будет выглядеть даже лучше, чем в Африке, где ты собирался «освободить Гильдерика».

— Это чудовищно! Не хочу больше слышать ни слова, Иоанн! Я категорически запрещаю — ты понял?! Это ясно?!

— Как день, август! — пробормотал Каппадокиец с загадочной улыбкой. — Как день...

Феодора подстерегла Петра Патриция, когда он вышел из покоев Юстиниана, собираясь незамедлительно отправиться в Равенну, и быстро сунула ему в руку плотный пакет.

— Передай это королю Теодату. Лично в руки! Это очень важно. И помни — никто, даже император, не должен знать, что я дала тебе это, — она улыбнулась и потрепала его по руке. — Я знаю, что могу тебе доверять, Пётр.

— Уста мои на замке, августейшая! — негромко ответил тот, пряча письмо в дорожную сумку, где уже лежало послание Юстиниана королю остготов. Как и все приближённые ко двору, Пётр Патриций давно был в плену обаяния императрицы...

Днём раньше Феодору можно было увидеть во внутреннем дворике, где когда-то встречались они с Юстинианом. Императрица в смятении мерила его шагами. Она слишком хорошо помнила ужас и отвращение, отразившиеся на лице Юстиниана, когда он рассказывал ей о намерении Каппадокийца намекнуть Теодату, что жизнь Амаласунты вовсе не так уж неприкосновенна.

Хотя её супруг был против, Феодора в душе одобрила этот план. До глубокой ночи она боролась с угрызениями совести. Она знала, как много значит для Юстиниана его Великий План. Африка стала блистательным началом, но Италия — самое сердце и колыбель Римского мира — была куда ценнее... ценнее всего. Феодора всегда страстно защищала права женщин: но разве не стоит жизнь всего одной женщины великой цели? Феодора — хотя этот змей в человеческом обличье, Прокопий, намекал, что она просто ревнует, видя заигрывания Амаласунты с Юстинианом, — не испытывала к королеве готов неприязни; более того, мужество Амаласунты вызывало её восхищение и сочувствие. Феодора никогда не встречалась с Амаласунтой лично — и потому чувство вины было не слишком сильным. Она вспоминала одну из философских сентенций: если ваше согласие принесёт вам большую выгоду, но одновременно послужит причиной смерти китайского мандарина — вы согласитесь?