Было оглашено первое обвинение — и перед судьёй встал перепуганный и дрожащий человек. Выражение лица у Трибониана сделалось необычайно приветливым, едва ли не дружеским.

— Твоё имя Пётр? Ты торговец обувью из Афродизия в Карии?

Человек судорожно кивнул.

— Обвинения против тебя очень серьёзны, Пётр. Ты мятежник, преступно и злонамеренно бросил камнем или иным тяжёлым предметом в префекта города, нанеся ему рану в голову. Что ты ответишь на это обвинение?

— Я бы никогда не стал так делать, всемилостивейший! — в отчаянии вскричал обвиняемый. — Я в жизни никому не причинил увечья. Я... я просто был там вместе со всеми... когда префекта ударили!

— Это был он, всемилостивейший! — подтвердил слова обвинения свидетель, один из самых страшных людей на суде — делатор или информатор, на чьи показания обычно опирался суд, рассматривая дела о нарушении общественного порядка. — Я узнаю его по этому родимому пятну на щеке.

— Тогда, Пётр, я признаю тебя виновным! — грустно произнёс Трибониан. — Согласно показаниям свидетеля, ты совершил то, в чём тебя обвиняют, и участвовал в жестоком побоище, в результате которого погибли и были ранены несколько человек. Приговор в этом случае может быть лишь один: смерть через повешение. Уведите заключённого.

Когда Петра, бледного и слабо протестующего, выводили из зала, один из приставов подошёл к судье и прошептал ему на ухо:

— Следующий — большая шишка у Синих. Сообщество обещало пять сотен солидов за его освобождение.

Следующий обвиняемый был оправдан, несмотря на то что двое свидетелей — один из них был полицейским — показали, что видели, как он призывал толпу к бунту...

Огромная толпа собралась во Влахерне — пригороде столицы, примыкавшем прямо к Стене Феодосия там, где она спускалась к Золотому Рогу. Люди замолчали, когда последний из осуждённых взошёл на эшафот. Потея и нервничая, палач дрожащими руками накинул ему на шею ремённую петлю; лицо осуждённого стало пепельно-серым. Палач не мог дождаться окончания казни. Обычно толпа встречала повешение радостным гулом одобрения, однако на этот раз люди каждый раз выражали своё сочувствие к приговорённым и осуждение приговора; напряжение всё возрастало. Палач кивнул своему помощнику.

Тот вышиб деревянный костыль, помост рухнул вниз, и повешенные задёргались в воздухе. Один умер сразу — его шея была сломана страшным рывком петли, однако двое других упали на землю невредимыми. Они извивались и корчились, руки у них были связаны за спиной; толпа ревела, люди угрожающе подались вперёд, и палач испугался ещё сильнее, но попытался доделать свою работу. Прозвучал вопль «Вздёрните их!» — однако это говорилось не о приговорённых, а о палачах. В этот же миг к лежавшим на земле бросились монахи из близлежащего монастыря Святого Конона, подхватили их и под охраной толпы унесли в церковь Святого Лаврентия, где несчастные и нашли убежище.

На следующий день — в понедельник, 12 января — по городу разнеслась весть, что двое спасшихся от казни принадлежали к разным группировкам, Синим и Зелёным. После этого обе фракции заключили перемирие и объединились, чтобы возглавить толпу. Массовые демонстрации горожан прошли перед Преториумом, императорским дворцом и зданием суда — люди требовали отставки префекта, Трибониана и Иоанна Каппадокийского, а также помилования для двух приговорённых, скрывавшихся в церкви Святого Лаврентия.

— Лучше дать им то, что они хотят, чтобы они успокоились! — прокричал префект на ухо своему заместителю, ибо рёв толпы на улице заглушал его голос. — Когда на Ипподроме начнутся скачки, они смогут обращаться со своими требованиями прямо к императору. Юстиниан — порядочный и честный человек. Я уверен, он их выслушает и попытается исправить ситуацию.

— Что ты говоришь! — вздохнул Фока, качая головой. — Бывают моменты, когда твоя вера в человеческую природу выглядит особенно трогательно. К сожалению, события зашли уже слишком далеко — разум здесь бессилен.

Он проворно отскочил от окна, в которое влетел очередной камень, и сардонически ухмыльнулся:

— Впрочем, не исключено, что это я ошибаюсь, — будем надеяться именно на это. Помолись лучше о хорошем дожде, Эвдемон. Ливень с градом разгонит их куда быстрее, чем солдаты.

Однако погода подвела городские власти. Вторник 13 января — начало Январских ид — выдался ясным и солнечным. Рано утром толпы народа собрались возле Ипподрома. Людей было заметно больше, чем обычно, все трибуны были заполнены до отказа, особенно плотно набились люди на стоячие места, в самом верху. Было и ещё одно отличие от того, как обычно проходило открытие сезона скачек. Над Ипподромом царила мрачная, гнетущая тишина. Однако сидящий вместе со своим секретарём-мандатором и префектом Эвдемоном в кафизме — императорской ложе — Юстиниан, казалось, не замечал нарастающего напряжения.

— Как твоя голова? — сочувственно поинтересовался император у Эвдемона, чья голова всё ещё была перебинтована.

— Всё ещё побаливает, цезарь, но мне намного лучше. Мой врач заверил, что серьёзных повреждений нет, — Эвдемон слегка понизил голос. — Осмелюсь посоветовать, император: чем скорее мы начнём, тем лучше. Мне не нравится настроение толпы.

— Правда? Я полагаю, столь необычная тишина вызвана тем, что они осознали, насколько далеко зашли, и теперь раскаиваются. — Юстиниан улыбнулся Эвдемону и потрепал его по плечу. — Впрочем, я доверяю твоему мнению. Скажи эдитору[52] — пусть начинают.

Вскоре посланный к эдитору слуга сообщил, что тот решил не проводить традиционный торжественный парад и начать скачки немедленно. Взревели трубы, и в открытые ворота стадиона ворвались колесницы — очень лёгкие, со специальными широкими колёсами для лучшего сцепления. Каждая была запряжена четвёркой лошадей; внутренняя пара впряжена в саму колесницу, ещё две лошади — пристяжные по краям. Колесницы выстроились вдоль центрального барьера — спины, но к тому моменту уже стало совершенно очевидно, что зрители собрались не для того, чтобы смотреть на скачки, а для того, чтобы выступить против императора. Первый заезд прошёл всё в том же оглушительном молчании, после него два демарша — официальных представителя обеих фракций, Синих и Зелёных, — обратились к Юстиниану.

— Трижды августейший, зная, что ты справедлив и милосерден, мы просим, чтобы ты простил двух приговорённых к казни. Они нашли убежище в церкви Святого Лаврентия.

Тон говоривших был уважительным, но в голосах явственно звучала сталь. Их вряд ли удовлетворил бы отрицательный ответ на их просьбу... вернее, на вежливое требование.

Пока демарши ожидали ответа, Юстиниан шёпотом поинтересовался у Эвдемона:

— Преступники надёжно спрятаны? Нам не хотелось бы, чтобы их силой вытаскивали из храма.

— Разумеется, цезарь! — отвечал Эвдемон. — Я расставил вокруг церкви вооружённую охрану. Никто не войдёт и не выйдет. Вместе с тем, мне кажется, было бы разумно удовлетворить просьбу. Это разрядит ситуацию, а мы всё ещё сможем действовать с позиции силы...

— Разумеется, нет! — негромко перебил префекта император. — Я удивляюсь тебе, Эвдемон. Отпустив этих двоих, мы покажем свою слабость, а не силу. Если мы пойдём на уступки, плебс будет устраивать бунты всякий раз, когда ему что-то не понравится.

Он повернулся к мандатору и приказал:

— Ничего не отвечать!

Скачки продолжались. После каждого заезда невозмутимые демарши повторяли своё обращение — только для того, чтобы на него вновь не последовало никакого ответа. Постепенно зловещее молчание на Ипподроме сменилось ещё более угрожающим гулом гнева и разочарования. Даже науфрагии — столкновения колесниц — не смогли отвлечь толпу.

Синяя колесница в седьмой и последний раз обогнула край спины, заходя на последний круг. Однако преследовавшая её по пятам зелёная колесница внезапно совершила резкий манёвр — и в трёхстах шагах от финиша подрезала соперника. Тогда возница синей колесницы натянул поводья и силой ударил соперника в бок, бортом прямо по колесу. Зелёная колесница перевернулась в воздухе и обрушилась прямо на барьер-спину; во все стороны брызнули щепки и обломки. У несчастного возницы не было времени, чтобы обрезать постромки, он погиб, погребённый под собственной колесницей.