— Ну что ж, — молвил Аракчеев, обращаясь к остальным крестьянам. — Значит, мы договорились.

После чего кивнул генералу Маевскому, и тот без церемоний указал выборным на дверь. Когда они вышли, в гостиной остались только граф, приятного вида дама в зелёном берете с лентами, сидевшая на диване, и молодой архимандрит с худым, измождённым лицом, ходивший из угла в угол мимо окон.

Обернувшись к ним, его сиятельство как ни в чём не бывало возобновил прерванный разговор и представил вновь прибывших:

— Полковник Фабр, полковник Казначеев. Из оккупационного корпуса, — последние слова он произнёс с заметным неодобрением, словно офицеры прибыли к нему штрафниками на исправительные работы. Представлять же своих гостей новым подчинённым граф посчитал излишним. Много чести.

Дама вскинула на офицеров испуганный взгляд, словно они были заморскими зверями. У неё было миловидное, кроткое лицо, такое нежное и такое доброе, что становилось непонятно, как она затесалась в компанию фанатика и изувера.

— Я была знакома с графом Воронцовым, — произнесла она мягким, берущим за душу голосом. — Десять лёг назад. В бытность мою невестой генерала Каменского, царствие ему небесное. — Женщина перекрестилась. — Михаил Семёнович показался мне человеком очень честным. Не знаю, правда ли всё, что нынче говорят...

Теперь стало ясно, что перед ними Анна Алексеевна Орлова, всё своё состояние тратившая на благотворительность и восстановившая Юрьевский монастырь под Новгородом. А это, стало быть, рядом с ней сам Фотий — настоятель. Офицеры переглянулись. О нём болтали разное. Одни считали святым, самое меньшее — подвижником. Другие — ханжой и лицемером, выманивающим у доверчивой графини деньги. Но все сходились на том, что владыка очень строг. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь, но изнурённое лицо аскета, впалые щёки и пронзительный взгляд больших тёмных глаз делали его старше.

— Мне кажется, слухи о неполадках у графа Воронцова сильно преувеличены, — робко сказала Орлова. — Не правда ли, господа?

Только Казначеев и Фабр хотели благодарно закивать, как раздался сухой и вместе с тем вкрадчивый голос архимандрита:

— Анна, Анна, приятная внешность обманчива. Не так ли в душу к нам стучится лукавый?

— Да уж, — буркнул Аракчеев. — Предоставьте, ваше сиятельство, военным людям судить о достоинствах боевой единицы.

«Ты же, скотина, корпуса в глаза не видел!» — возмутился про себя Фабр.

— А правда, что ваш командующий — член Библейского общества? — настоятель уставился на офицеров глазами-угольями, точно собирался испепелить их на месте.

Бывший заместитель начальника штаба пожал плечами.

— Мне сие неизвестно, я латинского исповедания.

Искры неведомого пламени вспыхнули и погасли в глазах Фотия. Фабр потерял для него интерес. Душу эмигранта невозможно было ни спасти, ни поджарить ещё на этом свете. Он обернулся к Казначееву, всем видом требуя ответа на заданный вопрос.

Адъютанту нестерпимо захотелось поскрести в затылке.

— Не могу знать, — проговорил он. — Помнится, мы заказывали экземпляры Нового Завета в русском переводе. Кажется, в Библейском обществе.

— А зачем вам понадобилось Евангелие на русском? — осведомился Фотий. — Разве славянского мало?

— Так люди не понимают. — Саша удивился нарочитой недогадливости. И у кого? У владыки крупнейшего монастыря, где каждый день толпы паломников даже не пытаются прочитать надписи на иконах.

— А может, и рано им понимать? — настаивал Фотий. — Уронив важность Священного Писания общей доступностью, породим расколы и ереси через недобросовестных толкователей.

— Не могу знать. — Казначееву хотелось провалиться сквозь землю. — Нам для ланкастерских школ надо было. Мы печатали свои книги. Стихи Ломоносова, Державина. Сказки. Граф решил, нужно что-то душеполезное. Чему бы рядовые доверяли.

— Доверилась Ева змию, — констатировал Фотий и замолчал, как бы предоставляя слово Аракчееву.

— Значит, ваши люди уже не разумели церковной службы? — осведомился граф. — Тот лишь забывает свой язык, кто отрёкся от отечества. Можно ли в здравом рассудке сказать, что «иже еси на небесех» — славянский, а «сущий на небесах» — русский?

— Не могу знать, — в третий раз повторил адъютант.

Аракчеев минуту смотрел в рябое, непроницаемое лицо Саши. Затем удовлетворённо кивнул.

— Это хорошо, что по кругу своих понятий вы не стараетесь встать на уровень начальствующих лиц. И сколько же этой ереси заказал ваш командующий?

— Триста экземпляров.

— Триста! — Аракчеев, Фотий и Анна Орлова многозначительно переглянулись. Им казалось слишком много. А в Мобеже не хватило на все школы. Воронцов решил дополнить заказ и радовался, что теперь министерство не будет придираться, по каким книгам учат людей. Что может быть надёжнее Библии?

— Милые мои гости, — хозяин обращался к графине и настоятелю. — Вынужден на время вас покинуть. Ступайте отдохните. А вас, господа, прошу в кабинет. Пора о деле слово молвить.

Фабр и Казначеев прошествовали за ним через анфиладу комнат. Внутреннее убранство дома поражало роскошью. Обитель Аракчеева была, как склад, забита трофейными гобеленами, сервизами, картинами и мебелью из Германии, Италии и Франции. Кабинет графа являл исключительный порядок. Нигде ни пылинки. Плоскости столов, стёкла шкафов и позолота резных украшений на бюро сияли отполированные и вычищенные до блеска. Кресла, конторки и пюпитры словно призваны были напоминать о тревожном времени Павла. Это была строгая и воинственная мебель с консолями в виде шпаг. Красное дерево с позолоченными орнаментами в виде стрел, щитов и шлемов. Сотни выдвижных ящичков, замков и пружинок. При первом же взгляде становилось ясно, что всё это отлично действует, щёлкает и закрывается с ружейным лязгом.

— Ну-с, господа, — граф вновь не предложил гостям сесть. — Для меня ваше назначение такая же неожиданность, как и для вас. Мне нужны люди деловые, выносливые и привычные к строжайшей дисциплине, что, полагаю, в заграничном корпусе не поощрялось...

Казначеев и Фабр уже уяснили, что их при всяком удобном случае будут попрекать службой во Франции.

— Так вот, — продолжал Аракчеев, садясь за изогнутый стол-бобрик и извлекая на свет Божий какие-то бумаги, видимо, имевшие отношение к прибывшим. — Ваши послужные списки весьма почтенны. В деле покажете, что тут правда, а что ради красного словца и похвалы...

— Смею заметить, ваше высокопревосходительство, — не сдержался Фабр, — то, что вы держите в руках, прошло через Главный штаб и засвидетельствовано мнением уважаемых людей. Князя Петра Михайловича Волконского...

— Вот-вот, — с некой горечью констатировал Аракчеев. — Беда, братец, в том, что я сих людей не уважаю. И пригодными к службе не считаю. А развращённость ваших нравов доказывается хотя бы тем, что вы осмелились возвысить голос без моего разрешения.

Алекс подавился готовыми сорваться словами. Действительно, он грубо нарушил субординацию, к чему привык в Мобеже. Воронцов всегда позволял говорить с собой.

— Что ж, господин полковник, — усмехнулся Аракчеев. — Дело в следующем. Вы с вашим товарищем будете откомандированы к Ладоге. Определять линии построек, приготовлять луга и пастбища для новых поселенцев, наводить где надо мосты и править дороги. Для чего получите каждый по четыре пехотных батальона.

По вытянувшимся лицам гостей граф понял, что сельские труды им незнакомы.

— Имеете нечто возразить? — он гаденько захихикал, отчего его подбородок собрался гармошкой.

— Ваше сиятельство, — не выдержал Казначеев. — Мы штабные офицеры. Нами болота никогда не осушали. Если мы построим мост, он рухнет. Будучи употреблены при составлении бумаг и в сфере администрации, мы принесём больше пользы...

Последняя фраза взбесила графа. Он грозно воздвигся над столом и опёрся на кулаки.

— Позвольте мне самому судить, что полезно, что нет. И где употреблять каждого из подчинённых! Я не привык выслушивать отговорки. Не знаю, как у вас там, а здесь всякий, кто увиливает от службы, лишается чинов. Угодно вам взять четыре батальона и командовать ими при осушении почвы — берите.