— Доброе утро, сударыня, — озадаченно сказал старый граф.

Лиза вздрогнула, вскочила и воззрилась на него глазами вспугнутой лани, готовой в любую секунду пуститься наутёк.

— Мне разрешила леди Пемброк, — пролепетала она, заранее защищаясь от упрёков в самоуправстве, — посадить маргаритки. Ведь здесь растут маргаритки? Климат позволяет?

— Сколько угодно, — процедил граф. — Особенности островного климата в том, что он чересчур влажен. Для человеческого организма это не всегда хорошо. А для садоводства — чудесно. Поэтому в Англии люди издавна отдыхают, ухаживая за растениями.

— У нас в Белой Церкви огромный сад, — сообщила Лиза и, не дав старику опомниться, вывалила на него гору сведений о самых экзотических цветах, которые выращивались у неё дома в оранжерее и грунте.

— И как долго вы можете держать померанцевые деревья на улице? — поинтересовался Семён Романович.

— Четыре месяца. Но если октябрь тёплый, то следует оставлять их до заморозков, чтобы корневая система укреплялась и они постепенно привыкали к холоду.

— Четыре месяца, — протянул старый граф. — Благодатный край. У вас, должно быть, мягкие зимы?

— Нет, совсем нет, — покачала головой Лиза. — Иной раз вымерзают вишни.

— А вы укладываете к корням мешки с золой? — деловито осведомился Семён Романович.

— Нет, — удивилась Лиза. — Зачем?

— Так как же вы хотите, чтобы вишни не мёрзли? — поддразнил её граф.

— У нас шесть тысяч деревьев, — возразила невестка. — На всё золы не напасёшься.

— Идёмте со мной, — милостиво разрешил старик. — Я покажу вам, как спасал этой зимой розовые кусты от сырости. А под Белой Церковью я воевал в 1773 году, под командой самого Румянцева. И тогда, клянусь честью, сударыня, там вообще не было ни одного дерева. Степь да степь.

Вместе они прошли мимо длинной оранжереи с пламеневшими в злато-розовом рассвете стёклами и скрылись из глаз. Михаил стоял у окна, глядя им вслед и довольно ухмыляясь. Любо-дорого было посмотреть, как Лиза берёт его родителя в оборот. Позволяет себя учить, наставлять, а сама потихоньку захватывает стариковскую душу в плен.

Раевский стоял на тропинке, ведущей к вершине горы. Здешняя растительность — бук, орешник и сосны — густо покрывала склоны. Лишь со скальных залысин внизу были видны зубчатые стены двух крепостишек — Нолы и Авеллино. А совсем вдалеке — винная от закатного солнца полоска моря. Чудесный край. Здесь можно было спрятаться от всего мира. Вести жизнь свободную и дикую. В полном согласии с собой.

Так поступили отпрыски лучших семейств древней Авзонии, удалившись в жалкие хижины и по примеру святого Теобальда назвавшись «угольщиками». Александр готовился вступить в их братство. Он прошёл положенный срок испытания, разъезжая по Европе с пакетами невидимых эмиссаров, передавая неизвестным «братьям» сведения и грузы, о которых не имел ни малейшего понятия. Сегодня мастера посчитали возможным приоткрыть перед неофитом завесу тайны. Что проку? Полковник знал: общество политическое. Его цель — свержение деспотизма. А в Италии дело, Греции или Латинских Америках — не важно. Где-то надо начинать.

Ритуал посвящения — почти бутафорский — не интересовал Раевского. Но коль скоро люди придают этой фанаберии значение, он готов уважить их закон. Хотя глупо стоять с мешком на голове перед хижиной углежогов в лесном урочище и подыхать со смеху. Однако ради настоящего дела полковник был готов потерпеть даже масонские глупости. Он долго колебался: стоит ли примыкать к тайному обществу? Порывать прежние связи? Становиться безымянным и бездомным бродягой? Но... предательство Лизы отсекло его прежнюю жизнь, как бритвой.

Убежище на вершине горы Нола, куда привёз неофита граф Мочениго, по-итальянски называлось Baracca. Множество таких «хижин» составляли республику, а обитатели одной — семью или «венту». Они именовали себя boni cugini — «добрые родственники». Иных связей «угольщики» не допускали. Правила приёма были почти оскорбительны. Мало того, что кандидата, как куль, заворачивали в мешковину, ему ещё и надевали на шею верёвку, конец которой держал в руке мастер-проводник. Для Раевского таковым был Мочениго — человек лёгкий, весёлый, колесивший по Европе от Швейцарии до Греции и завербовавший пылкого русского ещё в Париже. Их прежнее общение уверило Александра, что граф с заметным цинизмом относится к мистическим ритуалам. Каково же было удивление полковника, когда, прибыв в карете к дикому подножию Нолы, Мочениго потребовал точнейшего исполнения устава! Ему предстояло вести неофита, как бычка на верёвочке, от подошвы горы к вершине, босиком и с завязанными глазами. Предложение Раевского прогуляться по тропе в сапогах и лишь на подходе к баракке переодеться кающимся грешником, было с негодованием отвергнуто.

— Вы должны понять, что всё происходящее имеет прямой смысл, — сказал граф. — Никакого маскарада. Вы Телец, которого влекут на заклание. И вы согласились исполнять эту роль.

Такой педантизм покоробил Александра, тем более что по пути он единожды рассадил себе пальцы на ногах о шишки и сучья. Наконец спутники добрались до вершины. Мочениго трижды топнул перед дверью хижины и провозгласил:

— Добрые родственники! Мне нужна помощь!

Глухой голос изнутри отвечал:

— Братья, на улице один из нас! Ему нужна помощь. Не принёс ли он полена, чтобы подбросить его в костёр?

Тут Раевский с неудовольствием осознал, что его именуют «поленом». И хотя сгореть на костре революции весьма почётно, всё-таки он рассчитывал на роль кочегара.

— Куда ты идёшь, достойный мастер? — снова послышались из-за двери традиционные вопросы.

— В камеру чести, чтобы усмирить страсти, подчинить волю, разорвать привязанности с миром и познать учение угольщиков, — отвечал Мочениго.

— Кого ты привёл с собой?

— Заблудившегося в лесу.

— Чего он хочет?

— Стать добрым родственником.

— Веди его.

После этой тирады мастер-проводник и кандидат в мешке ступили под своды баракки. Сквозь мелкие дырочки между нитями мешковины Александр кое-как мог различить её внутренность. Благо свет во многих местах просекал соломенную крышу. Это была бревенчатая халупа с земляным полом. В ней стояло несколько чурбанов, на которых восседали надзиратели, председательствующий, оратор и секретарь. «Всё, как у масонов, только невыразимо бедно», — подумал Раевский. На низком столе стояли две свечи, распятие и горшок с тлеющими углями. Над головой висело изображение святого Теобальда. Мастера закрывали лица капюшонами, ученики сидели вдоль стен с обнажёнными головами. Все были в одежде из мешковины, подпоясанной верёвками.

Неофиту поднесли деревянную плошку, наполненную солёной морской водой и именовавшуюся «чашей забвения». Пить пришлось через мешок, отчего влага, попадавшая на губы, была ещё противнее. Но и без того у Александра чуть не сморщился язык. Ему показалось, что гортань пылает огнём, словно из неё вырвали кусок плоти. В следующую минуту запылала кожа на груди. Председатель щипцами вынул из горшка горячий уголь, поднял мешковину и прижал свой инквизиторский инструмент к тому месту, где у кандидата стучало сердце.

— Отныне вы не сможете спокойно видеть несправедливость! — провозгласил мастер. — Этот уголь, знак нашего братства, постоянно будет напоминать вам о боли, которую испытывают несчастные, проклятые, голодные и угнетённые.

Не издав ни звука, Раевский встал на колени и начал читать клятву карбонариев. Он неплохо знал итальянский, и ему не составило труда её заучить.

— Клянусь во имя будущего торжества Справедливости свято хранить тайну угольщиков. Не предавать её ни бумаге, ни полотну, ни камню, ни дереву. Ни даже слову, излетающему из уст человеческих. Клянусь всеми силами помогать добрым родственникам. По первому зову поднимать оружие против тирании. Являться туда, куда укажут мастера. И исполнять то, что от меня потребуют. Во имя распятия, означающего крестную казнь царей. Во имя тернового венца, которым будут украшены их головы. Во имя верёвки, которую привяжут к виселице. Во имя гвоздей, которые вобьют им в руки и ноги. Я клянусь в верности угольщикам. И если нарушу сказанное, пусть братья вырвут мне сердце. Пусть кости мои пережгут на известь и развеют по ветру. Пусть имя моё станет символом предательства. Да будет так.