— Ваше сиятельство забывается. — Михаил откровенно опешил и не знал, то ли защищать честь невесты, то ли бежать отцу за каплями.

Последнее сделала сестра Екатерина, на корточках приседавшая за дверью от страха. Она подслушивала, как в детстве, когда у папа́ случался трудный разговор. И как в детстве, всегда боялась за него. Катенька принесла валерианы и бросила на брата укоризненный взгляд.

— Ему нельзя так волноваться, Миша, — увещевала она. — Для чего было расстраивать?

— Ну а мне-то что делать? — возмутился молодой Воронцов. — Приехал, думал, вы будете рады.

— Рады, — слабо простонал Семён Романович. — Нет моего благословения на такой брак. Мешать кровь Воронцовых с потёмкинским отродьем!

Михаил выпрямился.

— Папа, — резко сказал он, — когда мадемуазель Браницкая родилась, светлейший князь давно умер. Да и как вы, не зная невесты, судите о ней столь немилосердно?

— Зато я очень даже хорошо знаю её матушку! — взвился старик и присовокупил несколько опрометчивых слов, которых тут же устыдился из-за присутствия Кати. Вообще Семён Романович умел держать себя в руках, чем напоминал сына. Да и внешне они были похожи. Оба высокие, сухопарые, рано поседевшие, но моложавые. Михаил хотел бы себе такой старости — бодрой, разумной, в окружении большой, любящей семьи. Бывший посол всё ещё интересовался политикой. К нему приезжали за советом, а переписка заняла бы не один объёмный том. Впрочем, его, как и сына, подводили ноги. Иногда он двигался на коляске, но норовил делать это как можно реже.

Рано оставшись без матери и не помня её, Михаил и Катя не просто любили отца, а были преданны ему всем сердцем. Поэтому сейчас молодой граф испытывал почти физическую боль от всего происходящего. Страдал и Семён Романович, но не мог уступить.

— Ты не понимаешь, — повторял он, — что намерен взять. Это геенна огненная, а не люди. Хищные, жадные, прозорливые в интригах. Блудники и блудницы. Растащили пол-России. Я ничуть не удивлён, что за этой мамзелькой такое приданое. Всё ворованное из казны!

Михаил пожал плечами. Про его дядю-канцлера говорили то же самое. А дед — знатный на всю империю взяточник. Только услышал это молодой граф, конечно, не дома, а приехав в Петербург на службу. Тогда он был наивно убеждён, что их род один из самых древних — чуть ли не князья — и известен повсюду кристальной честностью, чистотой рук и беззаветной службой Отечеству. За что и уважаем. Примерно то же граф собирался внушать своим детям. Но самому пришлось во многом разочароваться. И родословная оказалась хиловата (выдвинулись только при Елизавете Петровне), и титул жалованный, и добродетелями предки не блистали...

— Никогда никто из родни Потёмкина не имел совести, — продолжал обличения отец. — Проглотил дядя власти немерено, они и купались в золоте. Узурпатор! Всё, чему я тебя учил: закон, свободы, просвещение — им чуждо. Как тебя угораздило из всех барышень попасться на крючок именно этой? Да я и не удивлён. От мамаши набралась умения ноги перед кавалерами раскидывать! Нет моего благословения!

Михаил кипел уже не первую минуту, но сдерживался.

— Папа, я глубоко уважаю ваше мнение, — с трудом выговорил он. — Но я взрослый человек. Полагаю, вы понимаете, что не можете распоряжаться моей жизнью. Вы хотели меня женить, я сделал выбор. Он вам не подходит. А я не собираюсь его менять. Прошу вас искренне: не лишайте меня благословения. И воздержитесь от оскорблений девушки, которая станет матерью ваших внуков.

— Да я тебя не только благословения, я тебя наследства лишу! — возмутился старый граф. — Взял манеру спорить! Думаешь, раз командовал корпусом, можешь и мной командовать? — И с этими словами приказал дочери катить его кресло из Красной гостиной, где происходил разговор, в столовую. В отдалении ещё долго слышалось его ворчание: «Матерью моих внуков, видите ли, она станет!»

Михаил был огорчён. Положим, он не боялся лишения наследства. Помимо состояния отца, которое он делил с Катей, у него во владении уже имелось огромное имущество бездетных родных. Так что тут и говорить было не о чем. Но отказ принять Лизу в дом из-за каких-то неведомых грехов её предков казался и оскорбительным, и нелепым. Молодой граф не хотел ссориться с родителем. Но не хотел и терять невесту. В кои-то веки ему понравилась женщина, которую он мог полюбить. Старик должен это понять. Покричит и сдастся.

Однако бывший посол твёрдо держал осаду, и недельные уговоры сына не помогли. Семён Романович был готов поддержать Михаила во всём. В неповиновении требованиям из Петербурга, в гордом желании уйти со службы и даже в некотором фрондёрстве по отношению к государю. Но не в выборе невесты.

Катюша, жалевшая обоих, хотела было стать на сторону брата и исподволь смягчить сердце отца. Куда там!

— Я тебя, Екатерина Семёновна, когда ты получила фрейлинский шифр, не пустил в Россию, потому что тогда весь двор был суть гарем князя Таврического! — гневно заявил старик. — Как же ты хочешь сидеть за одним столом с дочерью его одалиски?

Катя уже ничего не хотела. Только бы близкие люди унялись. Положение спасла, как ни странно, старая графиня Браницкая. Как-то утром, на исходе второй недели пребывания в Уилтон-хаусе, лакей передал Михаилу, что их сиятельство ожидает сына в кабинете. И понизив голос, добавил: «В хандре-с». Русские слуги, оставшиеся при бывшем после, любили молодого графа. Не только потому, что он ласково обращался с ними. По и потому что оставался единственной связующей нитью с далёкой родиной. Он приезжал, украшенный победами и наградами. Его служба и высокое положение были лишним доказательством мощи России. А доброта и просвещённость — того, что дома жизнь потихоньку меняется к лучшему. Они пестовали эти иллюзии и опекали своего ненаглядного Мишеньку.

Граф поднялся по дубовой лестнице на второй этаж, стараясь идти как можно размереннее и на каждой ступеньке унимая сердце. Он твёрдо решил не уезжать без благословения. Но и отец, всегда мягкий, упёрся в землю всеми четырьмя лапами. Он считал, что наследника надо спасать. И делал это на свой манер — смешно и неумело, если учесть возраст и чины «жертвы».

Последний раз Семён Романович пытался спасти сына 16 лет назад. Через три года после приезда Михаила в Россию. Поступив в полк, юный граф немедленно влип, как казалось послу, в дурную кампанию. Крепко подружился с «развратником и пьяницей» Мариным, детиной старше Михаила на семь лет, одним из самых активных участников убийства Павла, «циником и поэтом». К тому же столичная родня — Нарышкины, — у которых Михаил бывал постоянно, вели рассеянный образ жизни. Их дом ещё во времена Екатерины славился барским хлебосольством. В нём никогда не смолкал праздник. Обеды, балы, музыкальные вечера сменяли друг друга, ни часа не предоставляя будням. Этот весёлый вихрь закружил Воронцова, но при всей пленительности такого бытия молодой граф не терял голову и был вполне самостоятелен. Этого-то отец и не мог понять. Точь-в-точь как сейчас. Обеспокоенный судьбой сына, посол явился в Петербург вместе с Катенькой. Как будто по делам, а на самом деле хлопать крыльями над отпрыском. Михаил, и без того уставший от опеки многочисленной русской родни, быстро нашёл выход — подал рапорт с просьбой перевести его в действующую армию на Кавказ и, к немалому удовольствию родителя, покинул развратную столицу.

О том, что на Кавказе постреливают, посол догадался только после истории в Закатальском ущелье, когда имя сына было опубликовано в «Ведомостях» в списке погибших. Катенька вскрикнула и упала в обморок, а старый граф почувствовал, как ледяная спица проколола его от темени до сердца. Несколько мгновений он не мог выговорить ни слова, потом попытался встать — тогда-то ему впервые изменили ноги.

Теперь Семён Романович хотел защитить наследника от польской шлюхи, окрутившей его дорогого мальчика. Но её мамаша нанесла запрещённый удар. Когда сын переступил порог кабинета, старый граф жестом пригласил его подойти к столу. Не проронив ни слова, он указал Михаилу на конверт, лежавший на серебряном подносе. Широкий, из голубой бумаги с рябью водяных знаков, он содержал в себе тончайший веленевый лист с золотым обрезом и был исписан мелким дамским почерком.