Теперь выходило, что император, оскорбивший тогда обоих горше некуда, — их с Ермоловым благодетель!

— Напрасно вы усмехаетесь, — качнул головой Александр. — Сие было заботой не только о вас с Алексеем Петровичем. Вы оба стали в тот момент так любимы войсками, что предложение графа Аракчеева сделать одного из вас министром породило род раскола среди офицеров. Одни были за вас, другие за Ермолова. Допустимо ли такое? Полезно ли для армии?

Михаил Семёнович скрепя сердце вынужден был согласиться. Да, вредно. Оскорблённое самолюбие тут ни при чём. Но они с Ермоловым только тогда и поняли, что их стравливают, когда одного подчинили другому. И сделал это государь.

Кто мог знать, что они станут друзьями? А в тот момент казалось, вот-вот вцепятся друг другу в глотки. Тем более что до каждого сторонним путём непрошеные доброхоты довели текст письма Аракчеева к императору, где давалась характеристика обоим: «Назначение Ермолова стало бы для многих катастрофой. Он начнёт с того, что со всеми передерётся. Но ум, твёрдость и бескорыстие говорят в его пользу. Что касается Воронцова, то производству сего молодого генерала возрадовались бы все. Связи, богатство, любезность много значат в обществе. Но Ваше Величество вскоре усмотрели бы в нём недостаток энергии и бережливости. Он более светский человек, чем слуга царю».

Было от чего взбеситься! Это он-то, Воронцов, недеятелен и ленив? И вот на тебе. Назначение командиром 12-й дивизии в корпусе Ермолова в Польше. Михаил принял приказ стоически. Хотя провожали его к новому месту службы, как хоронили. Ермолова описывали — гвозди в гроб забивали. Зверь. Крикун. Варвар. Невежа. Как-то ещё в Молдавии вырезали казачий разъезд. А командир проспал. Так Ермолов бил его перед строем ногами, насилу уняли. Грозился по шею закопать в землю и бросить тут туркам на угощение. Вот каков человек!

Михаил внутренне сжимался. Он с его кротостью был способен, как работящая падчерица из сказки, помириться с Бабой Ягой. Да вот захочет ли новый командир принять его услуги? Может, станет сживать со свету?

В штабах со смеху подыхали, глядя на такую комедию. Если бы Ермолова подчинили Воронцову, последний бы по мягкости не тронул злого кобеля. Даже уважение показал и приласкал, понимая, какая им обоим выпала гнилая стезя — цапать друг друга за пятки. Но вышло наоборот, и от Алексея Петровича, этого тигра с насупленными бровями, ждали над соперником разных каверз и издевательство. Заключали пари: с порога тот начнёт бесноваться или выждет первой оплошности, чтобы ударить повернее.

Не дождались. Воронцов прибыл в Вильно и, собравшись в кулак, отправился доложиться командующему. А тот как раз имел встречу с союзниками. Пруссаки стояли по границе Польши с другой стороны, и взаимные визиты считались в порядке вещей. У Ермолова расшаркивался полковник Рёдер, адъютант Блюхера. А с ним с десяток штабных. Михаилу Семёновичу показали, где подождать, и он встал у стены. Рёдер задвинул пышную фразу в стиле союзнических тостов в Париже: мол, счастлив успехам совместного оружия, Бог благословил столь вовремя созданный альянс, ему, и ничему другому, Европа обязана избавлению от Наполеона, et cetera.

Ермолов смотрел, смотрел, слушал, слушал. А потом вполголоса, только для своих, произнёс:

— А не пошёл бы ты, батенька, на...

Пруссак захлебнулся. Вопросительно уставился на переводчиков. Те не знали, что и сказать. В это время Воронцов, весьма позабавленный сценой, отлепился от стены и подал голос:

— Господин генерал-лейтенант говорит, что рад приветствовать в вашем лице победоносную прусскую армию, ни разу не отступавшую перед Бонапартом. Высоко державшую знамя нашей боевой дружбы, поднятое ещё при Аустерлице. И оказывавшую нам поддержку в самые трудные времена, когда общий враг сжёг Москву.

Комизм ситуации состоял в том, что пруссаки, разбитые Наполеоном, вынуждены были стать его союзниками и, предав прежний альянс, участвовать в походе на Россию. Слова, сказанные Воронцовым, звучали так вежливо, что адъютант Блюхера не знал, издеваются над ним или льстят из самых дружеских соображений. Зато остальные прекрасно понимали, что брошенная Ермоловым грубость лишь по форме стала своей противоположностью, а по сути приобрела ещё большую оскорбительность.

Командующий подмигнул своим. Принял игру. И снова как бы невзначай обронил:

— Имел вас мой дед в Семилетнюю войну. Потом я, грешный, пока гнал до Березины. Надо будет, и ещё отымеем. Так за боевое взаимодействие!

Адъютант глазами хлоп-хлоп. Наши стоят, от смеха давятся. Михаил Семёнович с невозмутимым видом переводит суть сказанного:

— Его высокопревосходительство подчёркивает, что братская любовь скрепила наши сердца ещё во времена Фридриха Великого. И позднее, когда ваши доблестные войска показывали нам дорогу, по пятам преследуя солдат Бонапарта от Москвы до западных границ. В дальнейшем же соединение наших армий оказалось столь глубоким, что трудно передать всю полноту нашего удовольствия.

Так продолжалось ещё несколько минут, потом союзные представители удалились, сбитые с толку. Едва дверь за Рёдером закрылась, Ермолов махнул рукой красным от сдерживаемого смеха офицерам.

— Вольно. Ржите, жеребцы! Ну, граф, ну, позабавил. Давно так легко не было. Кажется, всё сказал. Прямо в глаза. Что за счастье!

Затем, отослав штабных, он пригласил Михаила Семёновича к себе в кабинет. Предложил сесть. Позволил рассматривать себя сколько влезет. Был он грузен, шея короткая, седоватые волосы стояли вокруг головы торчком, как грива. Острый, вызывающий прищур глаз. Несмотря на явную браваду, насторожен и хитёр. Может задавить лапой. А может оставить на потом. Пока сыт.

— Я о твоих подвигах наслышан, — рыкнул Алексей Петрович. — Небось, держишь обиду, что в команду ко мне попал? Думаешь, сгною? Зверь Ермолов. Страшилище на всю армию. Правильно думаешь, таков я и есть. Угодно принять меня командиром — будем служить. Нет, воля ваша — от меня выйдут одни слёзы. Ни связи, ни заступничество вам не помогут.

Воронцов дождался, пока командующий замолчит, и ответил в тон, так же твёрдо:

— Вы, Алексей Петрович, старше меня и служить начали много раньше. Потому не могу считать за бесчестье быть под вашей командой. В армии я никогда на связи своей семьи не опирался. Угодно вам иметь в подчинении генерала, к которому после каждой вашей грозной выходки станут бегать обиженные? — будем работать. Нет, воля ваша. Я приказов не обсуждаю, но и в бараний рог себя согнуть не дам.

Ермолов рассмеялся. Протянул руку.

— Вы мне нравитесь, — бросил отрывисто. — Как вы это лихо при Краоне... Жаль, жаль. Трус Блюхер! Ещё там бы с Бонапартом разделались. — Он пожевал оттопыренными губами. — Даже не знаю, хватило бы у меня пороху вот так, без приказа, заменить командующего.

Ермолов подошёл к бюро, щёлкнул выдвижной крышкой, извлёк какой-то листок.

— Тогда вами все гордились. Многие хотели иметь ваш портрет. Без высочайшего соизволения было гравировано, по образчику, который хранился у покойного Марина, поэта. И я, старый дурак, тоже взял в виде фронды. Знай наших.

Михаил Семёнович был тронут. Он знал историю с изображением. Но сам не видел. Теперь вот только и довелось. Из рук соперника. Действительно, с маленького акварельного портрета, который лет десять назад подарил Марину по дружбе.

— Кто бы мог предположить, что нас вот так лбами друг к дружке поставят? — раздумчиво проговорил Ермолов. — Дело чести нашей, батюшка, удержаться от ссор. Я, сударь мой, не хочу давать ни двору, ни свитским комедию наших честолюбий. Человек я жёсткий. Но не злодей. Примите, каков есть.

Воронцов принял. А что оставалось делать? Вскоре они сошлись. Абсолютно разные. Во всём противоположные. И крепко пришедшиеся друг другу по сердцу. Прослужили вместе год. Расставались со слезами. Михаил уходил командующим оккупационного корпуса. Знатное повышение. Ермолов на Кавказ. То ли взлёт. То ли немилость. Там целая армия. Но уж больно далеко от столиц... Видно, не оправдал Алексей Петрович высочайшего доверия. Всё сделал на зло. Полюбил врага. Совсем по-христиански. На такой оборот ни в штабах, ни при дворе не рассчитывали.