Покровская была на замке — большущем навесном, ещё не успевшем, как даже в предрассветных сумерках мог убедиться Годунов, приржаветь. Одна из дверных створок Преображенской была приоткрыта. И он шагнул в зыбкий полумрак, и шел ощупью меж стеллажей и ящиков, пока его не окликнули.
— Ищете кого, нет?
Из-за громады шкафа выступила, как в первую минуту показалось Годунову, девочка-подросток, малюсенькая, худюсенькая, укутанная в бабушкин пуховый платок.
— Кого вам? — повторила она тоненьким надтреснутым голоском и высоко, чуть не на вытянутой руке, подняла восковую свечку. Лицо — старушечье лицо — тоже показалось Годунову восковым, черты мягкие, будто оплывающие.
— Ищу. Мне Ивана Григорьевича повидать бы.
Старушка неторопливо оглядела пришедшего с ног до головы, сказала без какого бы то ни было выражения:
— Были уже ваши. Посланец приезжал.
— Посыльный, — машинально поправил Годунов. Бабуля, судя по всему, и в званиях не разбирается, ей что старший сержант, что старший майор — без разницы, так что толку от долгих речей никакого.
— Батюшку-то спервоначала дома искали. Ну так дома он уже вторую, почитай, неделю не бывает, как погорельцы тут у нас поселились, — неведомо зачем пояснила старушка. — Разбомблённые с Выгонного, соседи, значит, батюшкины, а потом ещё с Первомайской да с Нагорного. Батюшка одну семью, у кого мал мала меньше, к себе поселил, а остальных, значит, — сюда.
Умолкла. Постояла, покачивая головой, будто решаясь. Годунов подумал было, что сейчас она пойдет, наконец, за Земским. Ан нет — вековечным неторопливо-тягучим бабьим движением поправила выбившуюся из-под платка прядь на удивление темных волос, проговорила все таким же ровным голосом:
— Никишкин третьего дня приходил, уж так ругался, так ругался, Говорит: что ж вы в государственном учреждении странноприимный дом устроили… нет, не так сказал — гостиницу, говорит, устроили…
Снова помолчала, испытующе поглядела на Годунова: дескать, от тебя чего ждать-то, мил человек? И наконец весомо заключила:
— Ну вот, уже и к заутрене батюшку будить пора. Совсем он за эти дни умаялся с погорельцами, пока перебраться-то помогал, а нынче в ночь ваш приехал…
Вот оно, значит, в чем-то дело! Бабуля время тянула, минутки сна для отца Иоанна выгадывала. Ох, ну и вредная же старушенция… но молодец, за своих горой.
— Я вот чего сказать-то хотела, — ее голос зазвучал строго, даже звонкости поубавилось. — Ежели вы к нему не насчет погорельцев, а смущать явились, идите-ка вы лучше с миром.
— Смущать? — удивленно переспросил Годунов.
— Не по сану ему брать в руки оружие.
— Я не совсем понимаю…
Нет, надо все-таки настоять на немедленной встрече со священником. В странноватый диалог бабуля втягивает, только сейчас до религиозной философии…
— Вы, мирские, мыслите по-мирски, — принялась терпеливо, словно увещевая, втолковывать старушка. — И не верите, что придет день, когда и вы постигните, что на все воля Божия. Ваше оружие — танки там всякие, пулеметы с самолетами…
"Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолетами! Твоими бы устами да мед пить!" — с нарастающей тоской подумал Годунов.
— …а наше оружие — молитва. "Не моя воля, но Твоя да будет…" Так-то.
— Даже если убивать придут? — вырвалось у Годунова. — А они ведь придут…
— Все в руце Божией — и живот, и смерть.
И такой безнадежностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил бодро возразить:
— А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.
— В гордыне своей человецы порешили, что сами своей судьбой руководят, — старушка сокрушенно вздохнула. — Нет бы сперва Бога попросить на путь истинный наставить, а потом уж, помолясь, и взяться, как деды брались да отпор давали супостату. Авось и в этот раз перемогли бы, — опять вздохнула и добавила то ли обиженно, то ли жалобно: — Батюшка посланнику-то вашему ни да, ни нет не сказал. Времени до утра попросил. Да только вижу, взыграла в нем кровь, вспомнились ему дела мирские. И молились мы рядышком. Он — чтобы Господ путь указал, а я, грешная, — чтоб не дал Господь ему от обетов отступиться.
И, горестно всплеснув руками, — огонек свечи затрепетал, силясь выровняться, — быстро-быстро зашептала, словно торопясь отогнать беду:
— Вы ведь его не знаете, он же, ежели что, сам себя изведет…
— И все-таки я настаиваю на личной беседе, — отчеканил Годунов.
И снова зримо — до ломоты в висках — ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.
— Нам ещё заутреню служить, — в тон ему напомнила собеседница.
— Вам? — переспросил Годунов.
— Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.
— Кто к нам, Стеша? — тихо спросили темноты.
— Военный к вам, — сердито ответила она.
— Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, — мягко укорил отец Иоанн и, неслышно ступая, приблизился. — Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?
Был он невысок ростом и худощав, в неярком свете седые его волосы казались желтоватыми, а лицо — очень бледным. Самое обыкновенное лицо. Но Годунов почему-то был уверен — запоминающееся.
— Не то чтобы… но и время, сам понимаете, поджимает, — ответил он, интуитивно чувствуя, что играть в дипломата резона нет.
— Понимаю, — все так же тихо проговорил священник.
Годунову вспомнился вдруг сосед, подполковник-зенитчик, с меньшим сыном которого он в ранней юности приятельствовал. К тому времени Василий Григорьевич давно уже вышел в отставку, работал в какой-то конторе с техническим уклоном, но командный артиллерийский басок был так же неистребим, как и украинский акцент. Да и вообще, отец Иоанн казался настолько далеким от военной службы человеком, что Годунов волей-неволей задумался, а не вышло ли ошибки… хотя какая тут может быть ошибка?
— Вы за ответом? — несколько удивленно спросил Земский. — Извините, я не очень-то понимаю в нынешних чинах, однако же…
Однако же понимания вполне хватило, чтобы сообразить: визитер — большая шишка, такие для разговора не сами приезжают, а к себе приглашают. И что отвечать? Мимо шёл, решил заглянуть?
Сочинять правдоподобный ответ не хотелось. Усталость навалилась раненым медведем — опасная усталость, такой нельзя поддаваться, потом не встанешь.
Поколебавшись, Годунов признался:
— И да, и нет. Мне, честно говоря, в голову не приходило, что вы будете колебаться с ответом…
Поймал на себе укоризненный взгляд Степаниды.
— Но если вы сейчас готовы дать ответ, буду вам искренне признателен. Потому как времени на размышления у нас нет.
— Всему свое время, и время всякой вещи под небом… — медленно, будто не к Годунову обращаясь, а ведя разговор с самим собой, проговорил отец Иоанн. — Время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время сетовать и время плясать, время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий, время искать и время терять; время сберегать и время бросать, время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру.
Пока священник говорил, Годунов силился понять, чего больше в этих словах — безнадежности или надежды.
— Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, — Земский как будто бы подслушал его мысли. — Екклесиаст. В отроческие-то годы читали, небось? Вы можете мне не поверить, но время есть всегда. На этом свете человек вне времени не живет. Только разное оно, время-то. И тот, кто не убоится сегодняшней беды, завтра познает радость. А тот, кто сегодня убоится, тому и завтра в страхе пребывать. Ну да не буду испытывать ваше терпение. Скажите, куда и к какому часу я прибыть должен.
Степанида потрясенно охнула.
