Что-то из конспективно намеченного в квадратиках уже воплотилось в обращение к населению города и в приказы, чему-то ещё предстояло — в бумагах приказов и в реальных действиях. Казалось бы, и продумано, и сделано уже немало, но, тем не менее, — до отчаяния недостаточно. Вроде бы и штаб обороны города сформирован, и фронт работ очерчен, а оборона города и окрестностей как казалась эдаким "тришкиным кафтаном", так и сейчас представляется, дыр в ней — латать не перелатать. И далеко не факт, что все дыры удалось разглядеть. И что завтра кафтан не прохудится в другом месте, не расползется по шву, смётанному на живую нитку. Эх, Александр Василич, храбрый ты портняжка! Жаль только, финал выйдет совсем не сказочный…

Транспорт, транспорт, транспорт… Начальник дистанции, серый от недосыпа дед в железнодорожной тужурке, поначалу только мученически морщился, но потом разухарился, начал изъясняться в трагикомическом духе: хоть стреляйте, хоть вешайте, хоть тупым ножом режьте, подвижного состава нет, сильно надо — сам прицеплюсь к составу вместо паровоза. А ещё нет — начал загибать темные узловатые пальцы — угля, керосина, машинистов, ремонтников… Поперхнулся, отдышался и, продолжая возмущенно пыхтеть, пообещал к завтрашнему вечеру один паровоз. Один. Но — железно.

Молчаливый серьезный бригвоенврач — начальник армейской госпитальной базы — мгновенно оживился: значит, незамедлительно готовим раненых к эвакуации?

И никто не посмел ему возразить. Разве что круглолицый в наглухо застегнутой рубашке ("Второй секретарь обкома ВКП(б) товарищ Игнатов", — так представил его Годунову Беляев; смутно припомнилось: ну да, первый секретарь сейчас в Брянске, партизанское движение организует) начал приподниматься, собираясь что-то сказать, да передумал, махнул рукой.

А бригвоенврач уже четко, как по писаному, перечислял, сколько раненых надлежит вывезти из одного госпиталя, из другого, из третьего… сколько человек медперсонала… да, ещё медикаменты, перевязочные средства…

Нужны машины. Пусть совсем немного, две-три… Развернуть на станции эвакопункт… Как раз к вечеру все будет готово к отправке. С Тулой я договорюсь, чтобы готовы были принимать.

Теперь настал черед начальника автотранспортного хозяйства разводить руками. Его невнятная речь сводилась к грустному, мягко говоря, курьезу: он, начальник, есть, а хозяйства — нет как нет. То, что осталось от хозяйства после всех мобилизаций, годно разве комсомольцам на металлолом. Что-то можно сделать. Но очень что-то. Для этого нужна пара толковых автомехаников. Которых у него нет. Потому как — мобилизация…

Потапов обещал помочь. Да и у партсекретаря, как выяснилось, уже возникли кое-какие идеи насчет транспорта, незамедлительно облеченные в слова и включенные в план обращения к жителям города.

Годунов слушал, задавал вопросы, слушал… А в памяти всплывали известные ещё со школьных лет эпизоды из книг и фильмов.

— …можно доставлять трамваями…

Ленинградские и одесские трамвайчики, перевозившие грузы к передовой.

— …а чем кирпичный завод — не укрепленный пункт?..

Уличные бои в Сталинграде.

— …списки выздоравливающих по воинским специальностям…

А вот этот эпизод из "Офицеров", хоть и стоит он перед глазами, лучше сейчас не вспоминать. Он-то, как раз, к месту и ко времени, но не способствует сохранению ясности рассудка, ну никак.

Годунов слушал, делал пометки в клеточках — и снова задавал вопросы, чаще — уточняя только что услышанное, иногда — возвращаясь к недоговоренному.

— И все-таки, как обстоит дело с противовоздушной обороной железнодорожного узла?

Дело обстояло именно так, как он предполагал: отгонять — отгоняют, но чтобы внушительно остеречь — нечем. Он ведь, Годунов, не пальцем в небо попадал, изображая распеканцию: помнил из рассказов знакомого комиссара поисковиков, который в войну был пацаном, как горела Привокзалка. Да и сам разглядеть мельком кое-что успел, пока ехал от "Текмаша" к военкомату. Правда, ничего драматически масштабного, больше похоже на следы обычных, бытовых, пожаров… но слишком их много, следов, слишком. А чего ж ты хочешь, Александр Василич? Округ так стремительно превратился в прифронтовой, что зенитное прикрытие у него осталось как у тылового.

— Давайте думать, как ещё можем прикрыть железнодорожный узел…

И снова: материальные ресурсы… людские ресурсы…

И — пресловутый человеческий ресурс, или, как выразился Игнатов, морально-политический дух орловцев. А после принялся осипшим, простуженным голосом толковать: чертовы фашисты не только бомбы бросают, но и агитки, что в нынешней ситуации пострашнее бомб оказаться может. Бойцам, говорят, сытый плен и гарантированная жизнь, гражданскому населению — мир-покой. Немецкий солдат, дескать, несет освобождение от первобытного жидо-большевистского рабства (эк загнули, сволочи!) и европейскую культуру, а комиссары заставляют вас стрелять в своего освободителя.

— Мы все понимаем, товарищи… — мучительно закашлялся, отдышался, продолжил с усилием: — …что решающего значения эта пропаганда иметь не будет, однако же…

— Однако противопоставить ей что-то надо, — решительно прерывая несвоевременную агитацию, заключил Годунов, — И лучше всего бороться с ними их же оружием. На чем строится наша пропаганда? Солидарность, Тельман, Рот-Фронт? Хотим мы признавать или нет, но это — пропаганда мирного времени. Где сейчас те, кто сердцем мог бы эту пропаганду принять? По концлагерям сидят. А обычному немцу, которого в серую форму обрядили да и приказали: "дранг нах Остен!", — ему не до солидарности. Ему собственную голову сберечь да к своей фрау и киндерам с руками-с ногами вернуться. А вернуться ему будет ой как трудно. Потому что мы защищаем свой дом. И будем его защищать во что бы то ни стало, сами за ценой не постоим и с врага по всем счетам спросим. Вот об этом и надо говорить. Вбивать это в головы надо, вдалбливать. Любыми способами. В листовках, по радио. А что? Разве не достанет радиостанция до Брянска? А за Брянском они уже сидят и хошь-не хошь слушают. И запоминают. Раз-другой покрепче получат — так и вовсе проникнутся, — посмотрел на Игнатова: тот что-то сосредоточенно черкал в блокноте. — Ну и нашим то же самое не лениться напоминать: мы защищаем свой дом.

— Наши-то накрепко помнят, — не отрывая взгляд от блокнота, буркнул второй секретарь обкома.

— Повторение — мать учения, — остановил его Годунов и посмотрел на Одинцова. — Так что у нас, говорите, с пилотами?..

…Всё основное было сказано, теперь пора было приниматься за работу каждому на своём посту. Участники совещания начали расходиться. Не по домам, а, как мысленно выразился на привычный себе манер Годунов, — по заведованиям.

Остались только Беляев, Оболенский и Одинцов. Да ещё Игнатов, второй секретарь обкома, продолжал деловито шуршать остро заточенным карандашом по страницам блокнота.

Начальник дистанции задержался на пороге.

— Мне бы, товарищ старший майор, с вами словечком-другим перекинуться, — хитро прищурившись, сообщил он с видом профессионального заговорщика.

— Слушаю, — Годунов напрягся, хотя, судя по всему, новость была не из поганых.

— Не стал я принародно разглашать, чтоб, как в старинных романсах пелось, страсти роковыя не пробуждать, а попросту говоря, народ не будоражить… — он помялся, изображая смущение. — Есть у меня ещё один паровозик. Да не абы какой, а "федюшка"… ФД, то есть. И мыслишка на его счет имеется. Я, товарищ старший майор, в девятнадцатом году машинистом ходил на бронепоезде "Коммунар". Вот помозговал я малость, пока мы тут беседовали, — а почему бы не…

Ну вперед, товарищ старший майор третьего ранга, вспоминай, чего ты про бронепоезда знаешь!

— А давайте-ка… э-э-э…

— Савелий Артемьевич, — догадливо подсказал железнодорожник.

— Давайте, Савелий Артемьевич, обсудим это с товарищами, да и решим.

Решили: "Феликса" приспособить для эвакуации. Прикинули: за три рейса тогда можно управиться. Даже Артемич, поупрямившись и повздыхав — видать, нарисовалась ему уже картинка из героического прошлого и ещё более героического будущего, — признал: "кукушки" туда-сюда, до Тулы и обратно, замаются мотаться, а исходя из того, что ни машинистов, ни угля, ни…