— Почему мы должны ему верить? — задает вопрос восседающая в единственном кресле со спинкой и подлокотниками — вероятно, заправляющая всей этой самодеятельностью — женщина. Она кажется мне смутно знакомой, что-то в её лице отсылает мыслями в детство.

— Ему не должны, — отвечает, сминая в руках только что сорванную с моей головы мешковину, Четверка. — Верьте мне. Если все пойдет не так, я сам его убью.

Я кошусь на него с сомнением в правдивости его угроз и понимаю, кого мне напоминает председатель подвального заседания. Те же глаза, те же волосы, та же неоднозначность во взгляде. Это же дражайшая матушка нашего Тобиаса Итона.

— Эвелин, мать её, Джонсон, — встреваю я. Она недовольно хмурится, подаваясь вперед и упираясь локтями в стол.

— Здравствуй, Эрик, — произносит она и коротко склабится.

— Я думал, ты мертва.

Происходящее в этой комнате кажется бредовым сном. Я смыкаю пальцы скованных в наручники рук в крепкий замок и сдавливаю до появления боли в суставах. Кроме Четверки и его считавшейся в Отречении погибшей — то ли от рук супруга, то ли случайно — матери в помещении ещё около полдюжины человек, все — афракционеры. Никто из них мне не знаком, кроме стоящего прямо за Эвелин. Высокий и щуплый, совершенно не прибавивший в массе и лишь осунувшийся с лица, Тимоти Такер. Заика, встревавший между Рыжей и мной, едва не истекший кровью от ножевого ранения, затеявший со мной драку на глазах у всех, подстегиваемый ревностью и показушной бравадой, и благополучно вылетевший из Бесстрашия к изгоям за воровство оружия сразу после окончания подготовки. Очень насыщенное утро.

— Ты ошибся, — кривится Эвелин. — Я думала, ты бездушный ублюдок.

— Ты не ошиблась, — парирую я и снова поднимаю взгляд на Тимоти. Стоит с перекошенной от злости мордой, выпятив подбородок и наморщив лоб, буравит меня глазами. Не отводя от меня взгляда, вступает в обсуждение:

— С-с-с чего он с-с-станет нам по-помогать?

Четверка оборачивается на меня и отвечает уклончиво:

— У него есть свои причины ненавидеть Джанин.

— У н-н-него, впрочем, — выплевывает, краснея от злости и усилий, заика Такер. — Не б-б-было причин не р-ра-работать н-на неё.

Эвелин раздраженно взмахивает рукой.

— Тобиас, — вкрадчиво произносит она. — Ты просишь нас о большой услуге, об очень большом риске, к которому мы ещё не готовы. Мы имеем право знать, на что именно подписываемся.

Итон с мгновение задумчиво рассматривает свою мать, взвешивая её слова, а затем переводит взгляд на меня, словно спрашивая разрешения. Я молча киваю. Он сообщает:

— Мэтьюз держит в заложниках его дочь.

Я словно слышу, как полный удивленного неверия взгляд Тимоти со свистом рассекает воздух, стремительно переходя с Тобиаса на меня.

— Д-д-до… дочь? — едва слышно переспрашивает он. — А Эд?

Его голос, запинающийся и коверкающий слова, произносящий имя Рыжей выстреливает мне в мозг, срывая стоп-кран. Я скалюсь ему через всю комнату и с болезненным удовольствием отвечаю:

— М-м-мертва.

Он бросается в мою сторону в обход стола, сбивчиво и безуспешно пытаясь выкрикнуть какое-то ругательство; кипящий то ли от боли ревности, то ли от боли утраты, то ли от возмущения моим выпадом. Я опрокидываю ногой преграждающий мне путь табурет и шагаю навстречу побагровевшему заике. Тимоти замахивается справа, но я блокирую удар связанными спереди руками, он заносит левый кулак, я захватываю его соединяющей наручники лентой и выкидываю колено ему в живот.

Четверке и афракционерам требуется несколько минут, чтобы нас разнять, и ещё несколько минут, чтобы усмирить вырывающегося заику. Устав от потасовки, за которой она наблюдала равнодушным взглядом, развалившись в кресле, Эвелин прерывает поток спотыкающейся брани Тимоти коротким:

— Уйди.

Его выталкивают за металлическую дверь, и ещё с полминуты все молчат, слыша его шаги и тихие злобные причитания в сыром пустынном коридоре.

— Допустим, — произносит Эвелин, когда устанавливается полная тишина. — Допустим, я верю и решу помочь тебе. Каков план, Эрик?

Мы переглядываемся с Четверкой. Он взвинчен, ходят ходуном желваки, шевелится кадык, глаза неспокойно мечутся по комнате. На мгновенье он зажмуривается, окончательно решаясь на безумие, в которое решил втянуться самостоятельно, и кивает мне, давая мне слово.

========== Глава 22. ==========

Левая рука пульсирует тупой болью: в неровный надрез, сделанный Четверкой, вернули маячок слежения. Я массирую предплечье, и ловлю себя на том, что вместо разминать мышцы, пытаясь снять неприятное ощущение, я безотчетно перекатываю под кожей шарик, обостряя боль, пронизывая ею всю руку аж до шеи.

Я сижу в кабине транспортера и смотрю в лобовое стекло. Бронированный автомобиль стоит перед главным зданием Искренности, где я оставил его ранним утром, отправляясь — по наводке прикормленных Джанин искренних — за сворой нашедших здесь убежище дезертиров из Бесстрашия. С момента, когда ещё до рассвета я вышел из этого бронированного автомобиля, прошло всего три часа, а многое успело поменяться. Например, мой отряд. В неудобной с непривычки, жесткой форме, с твердой неподъемностью экипировки, в неподходящих по размеру берцах в кузове сидят бойцы Эвелин Джонсон.

Дверь с водительской стороны открывается и за руль торопливо запрыгивает высокая рыжеволосая фигура. Что за проклятое утро?!

— Нихуя ты с нами не поедешь, — сообщаю я Кинану, не давая ему даже захлопнуть за собой дверцу. Яркость его рыжих волос настолько очевидно сигнализирует о родстве с Эд, что Джанин Мэтьюз не нужно быть Эрудиткой, чтобы рассмотреть в нем её родного брата; ей не нужно помнить их родителей, работавших до этого кровавого месива в высшем эшелоне Фракции, чтобы его узнать.

Кинан усаживается, ухватываясь за руль с такой силой, что костяшки на его пальцах белеют, и раздается хруст суставов. Его лицо напряжено, подбородок подрагивает, губы злобно поджаты. Это наша первая встреча с момента, когда он узнал о смерти сестры, и я рад тому, что могу найти разумные доводы, чтобы быстро от него избавиться.

Не оборачиваясь ко мне, уперев замерший взгляд в крестовину руля, Кинан тихо цедит сквозь зубы:

— Я не могу не поехать.

— Я понимаю твоё желание отомстить, но…

Он резко дергается на сидении — рукоять его пистолета в кобуре с глухим стуком ударяется о крепление ремня безопасности — и выплевывает мне в лицо:

— Мне плевать, что ты понимаешь, Эрик. Я еду и точка.

— Во-первых, — я наставляю на него палец, едва сдерживаясь, чтобы не превратить его в кулак и не вышвырнуть его к черту из кабины. — Поубавь обороты. Во-вторых, если ты просто хотел со мной пободаться, считай, что у тебя получилось. А теперь возьми себя в руки. Мэтьюз узнает тебя, и если ты и в самом деле хочешь спасти Эмми, то это должно тебя беспокоить.

Он смотрит на меня, шевеля подбородком, то закусывая, то облизывая губы, хмурясь и шевеля носом. Я отчетливо вижу его отчаянную борьбу со слезами. Это словно опрокидывает во мне каменную стену.

— Я все сделаю, — добавляю тише, продолжая под рукавом форменной куртки раздирать рану. — Обещаю.

Кинан отворачивается, опуская голову к рулю и содрогаясь всем телом в молчаливом рыдании.

— Это ты виноват, — сдавленно отвечает он. — Ты и только ты. Надеюсь, тебе очень больно.

Я смотрю, как он, старательно пряча лицо, выпрыгивает из транспортера. Тянуть больше некуда. Подвигаю к себе экран бортового компьютера и вызываю Джанин. Она отзывается мгновенно. Белобрысая сука, вероятно, извелась в своем таинственном бункере в ожидании отчета.

— Почему так долго? — недовольно фыркает она. Потому что готовил всё для твоего смертного приговора, тварь, думаю я, но отвечаю:

— Макс мертв.

Она выдерживает паузу, и я добавляю:

— Я схватил Тобиаса Итона и Трис Прайор.

Это вызывает у Джанин больше интереса, чем смерть давнего — верного, в отличие от остальных, взятых силой и инъекциями — соратника: