— Эд, почему ты плачешь?
Я слышал многое о том, как беременность превращала рассудительных женщин в истеричек, но за все девять месяцев — за исключением нескольких недель беспрерывного плохого самочувствия — Рыжая не проявляла никаких изменений. Если выпирающий с каждым днем все больше живот с острой пуговкой пупа не считать изменением. Потому всхлип, услышанный из уст Рыжей впервые за все три года, проведенные вместе с ней, напугал меня до одурения. Страха, подобного этому, я не испытывал никогда, даже во время компьютерных симуляций, когда это ощущение синтетически обострялось препаратами.
— А, дьявол, Эрик, перестань, — весело сказала она. — Слишком много «Эд» в одном предложении…
На половине слова она шумно вдохнула. Её кулак под моей рукой сжался ещё крепче, я почувствовал напряженное дрожание её мышц, твердость обтянутых тонкой кожей костяшек пальцев.
— Что? Что?!
Я наклонился к ней, встревоженный её поведением, потной влажностью её одежды, прилипшими ко лбу волосами, утратившими яркий алый оттенок в ночной темноте. Рыжая закрыла глаза и протяжно, со свистом выдохнула.
— Ничего, — произнесла она очень тихо. Когда она подняла веки, в меня уперся твердый и решительный взгляд. — Ничего необычного.
Ещё один глубокий вдох и выдох. Её кулак отпустил простыню, пальцы обхватили под одеялом мою руку. Рыжая заглянула мне в глаза и ободряюще улыбнулась.
— Все в порядке, Эрик. Просто я рожаю.
События той ночи смешались в круговорот тошнотворного страха и трепетного ожидания. Слова Рыжей о начале родов подстегнули меня к действию. Я вскочил с кровати и, на бегу натягивая штаны и ботинки, бросился к выходу. У двери, кое-как затянув шнурки на берцах и сунув их спутанным комком в голенище, я остановился и оглянулся.
— Подожди несколько минут, — сказал я, кривясь дрожанию собственного голоса. — Хорошо?
Рыжая засмеялась. Вдохи, выдохи и звонкие возгласы чередовались с судорожным задерживанием дыхания.
— Хорошо, Эрик. Не беспокойся.
Я открыл дверь, и оставил Эд в сумраке пустой комнаты сидеть на кровати, обвивая руками живот. Пустой коридор отвечал гулким эхом на мои шаги. Я бежал к лестнице, продолжая короткий диалог с Рыжей. Не беспокойся, сказала она, и у меня был готов ответ: я не беспокоюсь, отчего мне беспокоиться? Ничего противоестественного не происходит, я искоренил в себе все страхи не для того, чтобы пугаться родов. Но это было ложью.
Моё сердце бешено колотилось за ребрами не от быстрого бега. Последние два месяца Рыжая много говорила со мной о предстоящем решающем дне, объясняла и обсуждала, что мы должны делать и к кому обратиться. Она детально описывала мне предстоящие события и ненавязчиво диктовала мне правила поведения. Но пропитанная влагой постель и искривленное болью лицо Рыжей отменяли всю подготовку.
Я боялся предстоящих родов, беспокоился о ребенке и особенно остро реагировал на боль, через которую предстояло пройти Эд. В свое время я достаточно заставил её страдать, однажды едва не убив её вовсе. И теперь сама мысль о том, что это я, моё тело, мои инстинкты, мои поступки заставляют её проходить через новые страдания, впивалась в мой мозг как безжалостное ржавое лезвие тупого ножа.
Из ниоткуда возникла мысль о том, что это вина ребенка. Комок плоти, которому суждено было появиться этой ночью, был причиной мучений Рыжей. И это наполнило меня решительной готовностью отторгнуть это существо. Оно было лишним, оно нарушало наше единение с Эд, оно отменяло все наши устоявшиеся привычки и грядущие планы. Этот ребенок нам не нужен. Он всего этого не стоит.
Я заколотил в серую дверь, резко и решительно. По другую сторону на мой стук откликнулись скрипом матраса. Я поднял руку и снова заколотил в лист металла.
— Иду, иду, — послышалось хриплое изнутри. Голос сменился шаркающими шагами, а затем скрежетом отпираемого замка. Дверь открылась, и на меня опрокинулся столб яркого, флуоресцентного света. В проеме пошатывалась, растирая кулаками глаза, фигура в широкой белой рубахе.
— Эрик? — испуганный взгляд медсестры сфокусировался на мне.
— У неё отошли воды, — сообщил я, стараясь выровнять дыхание.
Она тот же час переменилась в лице. Решительно сжала губы и уперла руки в бока.
— Возвращайся к Эд, — скомандовала она настолько непривычно твердо, что мне на мгновение захотелось толкнуть её, чтобы заставить сменить тон. Но вспышка необъяснимой ярости погасла так же стремительно, как и возникла. — Я сейчас возьму все необходимое и догоню.
Когда я вошел в комнату, включив попутно свет, Рыжая лежала на боку, поджав колени к животу настолько высоко, насколько это было возможно исходя из его размеров. Возле неё по синей простыне растянулось темное мокрое пятно. Я присел на пол рядом с кроватью, отыскав руку Эд и сжав её пальцы.
— Все в порядке, не беспокойся, — едва слышно выговорила она. Лицо было бледным в ярком свечении ламп, глаза болезненно красные, наполненные слезами. Губы пересохли, в нескольких местах Эд прикусила нижнюю губу до крови, и теперь темный комок жидкости запекся в углах рта.
— Помалкивай, Рыжая. Не то пожалеешь, — ответил я, убирая с её лба влажный, тяжелый локон. Она неожиданно хохотнула и с улыбкой парировала:
— Ты уже говорил это раньше. Грозился мне неведомо чем, — судорожный вдох заставил её на мгновенье замолчать. На переносице и лбу запали несколько глубоких морщин. Губы побледнели, она снова впилась в них зубами. — Но я все ещё не жалею.
Я улыбнулся. Сильная, превозмогающая боль, побеждающая препятствия, непобедимая. Несгибаемая. Я наклонился и коротко прижался губами к её пальцам.
Медсестра пришла через несколько минут в сопровождении Тори Ву. Она несла в руках объемный белый чемодан, охапку хирургических перчаток, а на мизинце болтались несколько респираторных масок.
Меня оттеснили от Рыжей, но я и не сопротивлялся. Я занял место в дальнем углу комнаты, присел на край стола и, выудив из ящика сигарету, стал вертеть её между пальцами.
— Не смей тут курить, — грозно приказала Тори, оглянувшись на меня через плечо.
Я метнул в неё короткий взгляд и зачем-то сухо сообщил:
— Я давно бросил.
Но это слово повисло в воздухе физически различимыми буквами, словно светящимися неоном. Оно начало медленно вращаться, всё ускоряясь и сокращая радиус орбиты, а затем погрузилось в белый сверток табака в моей руке. Отчего-то возникла острая потребность нарушить собственные слова, отыскать зажигалку и срочно закурить. Я переломил сигарету напополам и отшвырнул.
Со своего поста в противоположной от кровати стороне я наблюдал, как за окном начинало сереть, как по стене напротив растеклось оранжевое пятно едва повисшего над горизонтом солнца, а вскоре вся комната наполнилась настойчивым ярким светом. Впервые за несколько неподвижных часов я встал и отошел от своего поста. Пересек комнату, щелкнул у входной двери выключателем, заставляя бесполезные лампы погаснуть, а затем вернулся на исходную позицию. Снова сел на край стола, вытянул, скрестив, ноги и сложил на груди руки.
Все это время медсестра и Тори копошились возле Рыжей. Она лежала на стопке подушек, широко раскинув оголенные ноги. И между её коленями, гладкими, блестящими, совершенно неподвижными, больше похожими на пластмассовые конечности большой куклы, чем на живую плоть, сидела медсестра. Собой она закрывала от меня Эд, и это нарушение зрительного контакта злило меня все больше. С определенной периодичностью узкая ладонь в черной резиновой перчатке скользила по внутренней стороне бедра Рыжей вниз, и каждый раз я с силой сжимал зубы. Эта часть Эд была исключительно интимной, она принадлежала мне, и это беспардонное вторжение в мои владения вводило меня в бесконтрольное бешенство.
Три женщины переговаривались приглушенными заговорщицкими голосами, и сколько я не прислушивался, мог разобрать лишь отдельные слова. Их интонации были спокойными и расслабленными, словно они собрались этим ранним утром ради банальной светской беседы. Но вот, спустя почти два часа после появления в моей комнате, медсестра уверенно и четко произнесла:
