— Начинается. Ты достаточно раскрылась, Эд. Пора рожать.

Тори оглянулась на меня, но к кровати меня не пригласили. А я и не собирался присоединяться. Пока со своего места я мог видеть короткие, судорожные движения рук Рыжей и слышать её слабый, но ровный голос, я знал, что все в относительном порядке, а потому вмешиваться не намеревался. Пусть медсестра и Тори сами вытянут из неё это существо, и когда они уйдут, желательно, забрав ребенка с собой, я подойду к постели. Но не раньше.

Не увидев в моем лице ни капли заинтересованности, Тори снова склонилась над Рыжей.

— Послушай, малышка, — торопливо заговорила она. — Сейчас тебе нужно будет очень постараться. С каждой схваткой очень сильно тужься, каждый раз, когда схватка будет прекращаться, расслабляйся. Поняла?

— Хорошо, — послышался взволнованный ответ.

— И дыши. Не забывай: вдох через нос, выдох через рот. Вдох, выдох, да?

— Угу, — отозвалась Эд.

Я переступил с ноги на ногу, разгоняя кровь в затекших конечностях, готовясь к ещё нескольким часам унылого ожидания. Но все пошло значительно быстрее. Когда медсестра впервые требовательно крикнула: «Толкай», я не слышал ничего, кроме сосредоточенного сопения Рыжей. Когда её хриплое дыхание утихло, а медсестра, склонявшаяся все это время между её ног, выпрямилась, с характерным хрустом выгибая спину, в комнате повисла тишина. Я со скукой покосился на кресло, раздумывая над тем, чтобы лечь в него и подремать. Но мои мысли прервались новой, более громкой командой медсестры:

— Ну, давай. Давай же. Начинай тужиться!

От схватки к схватке голос Рыжей становился все громче, перекрывая указания медсестры и нашептывания Тори. На место сопения пришел сосредоточенный скрежет зубов, затем едва слышное, убаюкивающее мычание, которое вскоре сменилось серией коротких надрывных вскриков.

Оглушительно заорала медсестра:

— Толкай, Эд. Толкай!

Её дрожащий голос слился с заклинаниями Тори:

— Можешь, конечно, можешь. Не останавливайся!

И поверх их дуэта послышался устрашающий рык. А затем все звуки разом оборвались, и комнату заполнила звонкая тишина, пустая и тревожная. С минуту — долгие, мучительные 60 секунд — царило полное безмолвие, а затем раздался влажный, булькающий надрывный вопль. Тори бросила бледную руку Рыжей на кровать и подбежала к медсестре, закрывая её от моего взгляда. Некоторое время они склонялись к источнику пронзительного верещания, а затем Тори повернулась ко мне. В её руках лежал белый объемный сверток.

— Поздравляю, — сказала она, растягивая губы в широкой усталой улыбке. — У тебя дочь, Эрик.

Тори шла ко мне, протягивая вперед конверт из пеленок, но ребенок меня не интересовал. Я оттолкнулся от стола и, обойдя Тори, направился к кровати. Эд лежала на подушках, расслабленно раскинув по сторонам руки и запрокинув голову. Копна огненных волос взмокла, лицо было мертвенно бледным, но на щеках неровными кругами проступали красные пятна. Темные веки были опущены.

Я сел на край кровати, изо всех сил стараясь игнорировать медсестру, которая все ещё склонялась между ног Эд.

— Рыжая, — позвал я негромко. Она приоткрыла глаза и посмотрела на меня сонным, не сконцентрированным взглядом.

— Эрик, — слабо ответила она. — Наша дочь прекрасна, ты видел?

Я повел плечом, одновременно невнятно кивая.

— Как ты, Рыжая?

Она молча улыбнулась и закрыла глаза. Я оглянулся. Медсестра и Тори Ву с ребенком на руках стояли у ног Рыжей и смотрели на меня безошибочно знакомым взглядом: смесь недоверия, опасения и ненависти.

— Что с ней? — требовательно и резко спросил я.

— Она спит, — сухо ответила медсестра. — Она очень устала, но с ней все в порядке. Ей нужно поспать.

Она бросила короткий взгляд в сторону, на кряхтящий конверт, и снова заговорила:

— Подними Эд, — в её тоне сквозило неприязнью, ноток которой не было в отношении Рыжей. Но меня не беспокоило их отношение ко мне. Главное: пусть убираются вместе с этим существом. — Подними, а я застелю сухую, чистую постель.

Я просунул под взмокшую спину руки и потянул вверх. Тело Эд мне никак не помогало. Оно было необычайно тяжелым, словно ребенок всё ещё оставался внутри. Под рубашкой вздымался ни на дюйм не уменьшившийся живот. Я на короткое страшное мгновение предположил, что в ней остался второй ребенок.

Рыжая повисла у меня на руках тяжелой грудой обмякшей бессознательной плоти. Голова бессильно запрокинулась назад, руки безжизненно болтались. Я впился взглядом в едва различимую пульсацию на изогнутой бледной шее, и только так мог понимать, что Эд жива. Я рассматривал её потерявшее всякий цвет лицо и струйки пота на висках, пока медсестра торопливо стягивала в большой ком перепачканную постель и сталкивала её на пол. Когда я опустил Рыжую обратно на кровать, едва её голова коснулась подушки, она перевернулась на бок, поджимая к выпуклому животу колени и, невнятно что-то пробормотав, снова затихла.

— Теперь ей нужен отдых, — обратилась с наставлением медсестра. — Нам придется разбудить её для кормления, но пока у неё есть несколько часов сна.

— Хорошо, — кивнул я, торопясь вывести этих двоих с довеском в коридор. — Я справлюсь.

Тори Ву, избегая моего приглашения к двери, отступила назад и, убаюкивая на руках сверток, решительно возразила:

— Нет, я останусь здесь.

— Я справлюсь, — злобно повторил я, но она покачала головой. Коротко и резко.

— Сегодня я останусь здесь. Помогу Эд, — безапелляционно повторила она.

Меня гипнотизировало её размеренное пошатывание с ноги на ногу, а взгляд её раскосых глаз ввинчивался мне в череп. Казалось, она безошибочно уловила мою крайнюю неприязнь к ребенку. Я перевел взгляд с её узкого лица вниз, на складки белой ткани. Среди них показался красный запухший кружок.

========== Глава 3. ==========

Когда я впервые заметил призрачные изменения в Рыжей, никаких внешних признаков не было. Она казалась прежней, выглядела и вела себя, как обычно, но я сокрушительно ясно ощущал перемену. Мне мерещилось что-то в том, как она работала, как порой отрывала взгляд от своих бумаг и ненадолго концентрировала его на мне. Что-то в её голосе вибрировало незнакомыми доселе нотами, когда она играла с дочерью. По ночам она привычно укладывала голову мне на грудь, уютно обволакивая меня теплой тяжестью своего тела, но спустя некоторое время, когда ей казалось, что я уснул, отворачивалась и подолгу смотрела в потолок.

Это призрачное нечто, не сформулированное, практически неразличимое, почти не беспокоило меня, поскольку — помимо моих смутных сомнений — не получало никаких подтверждений. Я отмахивался от напрасных коротких вспышек настороженности, не имея никаких оснований тревожиться.

Но однажды вечером небольшое пластмассовое основание для беспокойства случайно выпало контрастным пятном на цементный пол. Я намеревался сесть за стол, посвятить час работе, пока Рыжая с Крошкой плескались в ванной. Со спинки стула бесформенной грудой свисала черная форма. Я потянул стул на себя, и тот по инерции и под тяжестью неравномерно распределенного груза из вороха одежды, опрокинулся. Когда я вернул табурету вертикальное положение и поднял вещи, на полу осталась лежать белая карточка.

Поначалу я принял её за свою и удивился тому, что мой пропуск не в моем кармане — моя куртка была всё ещё на мне, на стуле покоились вещи Рыжей и малышки. На карточке не было никаких цветовых индикаторов, и она, должно быть, принадлежала мне, Лидеру. Полное отсутствие разноцветных полосок могло указывать только на то, что владелец карты имеет полный доступ ко всему в Бесстрашии и ко многому в городе.

Я нахмурился, рефлекторно проведя ладонью по карману. Карточка на полу была ярко-белой, не похожей на мою, серую, исцарапанную после стольких лет постоянного использования. Но это разительное отличие не смутило меня — как и то, что моя карта просто не могла выпасть — я посчитал, что так преломился искусственный свет ламп в глянцевой пластмассе. В моей голове возникло беспечное предположение, что это все же я обронил пропуск, когда, например, одевался утром. Но это было неправдой, и в какой-то резкий, физически ощутимый, как удар, момент, я осознал, что ошибался. Я понял, кому принадлежит эта карта, ещё до того, как присел и протянул к полу руку.