========== Предисловие. ==========

I’m a whisper lost upon wind

I’m the ember that will burn you down

I’m the water that will drown you

I’m a star that’s just a black hole now

I’m a terrifying danger

I’m fruit decaying on the ground

I’m a swallower of anger

I’m the tree that falls and makes no sound

Seether «Nobody praying for me»

Я заслуживаю эту пулю. Я смотрю в непроглядную темноту дула пистолета, и во мне ворочается болезненное желание сдохнуть. Я нуждаюсь в том, чтобы, наконец, наступила плотная, глухая, поглощающая любые звуки, мысли и чувства, чернота. Мне нужна пуля.

Пистолет непоколебимо завис в воздухе, дуло направленно прямо на меня, точно в смертоносную точку чуть выше переносицы. Курок взведен. Но Четверка не выстрелит. Он плотно сжимает рукоять, не отводя оружия, но палец прижат к стволу вместо того, чтобы лежать на спусковом крючке. Чтобы выстрелить ему потребуется не больше доли секунды, но этот вытянутый вперед палец куда красноречивее нацеленного оружия.

Я поднимаю взгляд на Четверку, и на его лице — перекошенном от раздирающей ярости и жажды мести, блестящем потом и злостью — читаю то же самое. Замешательство, страх, отвращение, ненависть, но никакой жестокости, никакой животной, неконтролируемой необходимости уничтожать. Проклятье, он не готов меня убить.

Перевожу взгляд на девчонку. Ссутулилась, обвила себя костлявыми руками и глазеет на меня из-под челки с физически ощутимой ненавистью. Не могу сдержать ухмылку: это у нас взаимно. Это скукожившееся воплощение страданий стоит возле панорамного окна, и за её спиной среди обветшалых высоток сереет предрассветное небо. Мне нужно убить её. Мне нужно толкнуть её к окну, разбить её головой долбанное стекло и столкнуть её в пропасть. Во всем этом виновата она. Эта тупоголовая Трис и подобные ей. Из-за неё всё началось, из-за неё разгорелось это безумное пламя бесконечной охоты, растеклись бурлящие кровавые реки. Из-за таких выродков, как эта девчушка погибла Рыжая. И я не могу не отомстить за неё.

Если я убью Трис, Четверка не сможет не убить меня. Он ведь влюблен в эту соплячку. Носится с ней по Чикаго с пистолетом наперевес, не представляя даже, от чего пытается её защитить, не осознавая масштаба и непобедимости угрозы. Ещё раз криво усмехаюсь и слышу голос Четверки:

— Кем ты стал, Эрик?

Перевожу взгляд на него и молчу. Мне нечего ему ответить, мне не хочется говорить. Склонив голову набок — затекла шея, по затылку растекается тупая пульсирующая боль, в наручниках онемели руки — рассматриваю его уставшие глаза. Он и сам стал не тем, кем был; и не тем, кем привык себя считать. Тобиас больше не десятилетний мальчишка, день которого не мог быть хорошим без самопожертвования и помощи нуждающимся. Теперь у него другое имя, другой, твердый взгляд, рука протягивает не хлеб, а сулит смерть. Мы все стали тем, кем стали. Зачем теперь это ворошить?

— Эд не узнала бы тебя. Не поверила бы в увиденное.

Резко дергаю головой при упоминании о Рыжей. Боль из затылка стремительно — острым ледяным потоком — перетекает в грудь и заполняет собой все легкие. Судорожно вдыхаю.

— О чем речь? — хрипло встревает Трис, и я закрываю глаза, рисуя в воображении красочную картину её нескладного тела, распластанного на асфальте в окружении крови и разорванных внутренностей.

— Ты стал воплощением всего того зла, против которого она боролась, — возмущенно выплевывает Четыре. — Ты не просто омрачил её память, ты её уничтожил!

Я рад, что он проигнорировал вопрос девчушки. Она тут лишняя, и если у меня нет шанса её прикончить прямо сейчас, было бы лучше ей не напоминать о своем присутствии. Я поднимаю уставшие, сопротивляющиеся веки. В глаза будто впиваются тысячи крохотных иголок.

— Она бы застрелила меня, Тобиас. Ты знаешь это. Она не стала бы сомневаться, оправдывать или убегать. Рыжая незамедлительно привела бы в исполнение свой приговор, — мне приходится сглотнуть ком, иначе голос начинает затихать и ослабевать. — И тебе стоит поступить так же. Я убил сотни людей. Тебе известно, что меня ждет.

Палец всё ещё устремлен — как и дуло — мне в лоб; он не готов совершить то, что сделать просто обязан.

— Ты превратился в чудовище, — презрительно выплюнул Четверка. — Твои руки в крови по локоть. Убиваешь для тех, кто убил Эд. Ты безумец, Эрик!

Я мгновенно закипаю. Выкрикиваю:

— Ты нихрена не знаешь, чертов Тобиас! — не осознавая смысл своих слов и не слыша, как громко я ору. Сердце колотится в горле, пробуждая вязкое ощущение тошноты и не давая глубоко вдохнуть. Наружу прорывается короткая злобная ухмылка, и уже тише я добавляю: — Ничего ты не знаешь, а потому лучше помалкивай!

По его лицу пробегает тень догадки, глаза округляются, беззвучно открывается рот, формируя нелепую маску поражения. Четверка предпринимает ещё одну попытку и едва слышно выдыхает:

— Ребенок?

========== Глава 1. ==========

При переходе в новую фракцию едва ли не каждый неофит — как и немалое количество врожденных членов фракций — меняет свое имя: выбирает новое, сокращает или видоизменяет данное при рождении. Ознаменование нового, самостоятельного, разительно отличающегося от прежних шестнадцати лет, этапа жизни; готовность вместе с новым призванием принять новую личность; острый протест против родителей или правил прежней фракции; желание самоутвердиться и воздвигнуть новое имя своеобразным символичным знаменем — каждый руководствуется одним или сразу несколькими из этих резонов.

Но меня зовут Эрик. Это имя было дано мне при рождении, и я никогда не рассматривал даже отвлеченную возможность его изменения. Меня назвали в честь отца — Ричарда, Рика, — но я этим не горжусь. Я проигнорировал шанс официально стать кем-то другим не из-за дани своим родителям, чувства семейного единства или стремления в чем-то наследовать предков. Мое отношение к моему собственному имени может показаться двойственным и противоречивым: я не считаю имя — в отличие от желания его сменить — определяющим качества человека, но в то же время непоколебимо настроен на то, что Эрик — такая же неотъемлемая часть меня, как мое тело и характер. Я развивался, боролся с собой и окружающими, превозмогал слабость, боль, сопротивление, будучи Эриком. В серой, однотипной пыли Альтруизма я был Эриком, и я оставался им — развиваясь, совершенствуясь, становясь менее уязвимым и более равнодушным — на своем пути к Лидеру Эрику.

Я всегда пресекал любые попытки посторонних играть с вариациями имени или присваивать мне клички — в глаза или за моей спиной. Поначалу кулаками и кровью, а затем лишь самой зловещей угрозой своей репутации я заставил всех уважать — бояться, ненавидеть — это имя. В конечном итоге, я смог добиться этого даже от отца, для которого особым видом упоительного развлечения было коверкать имя всеми возможными уменьшительно-ласкательными способами, полным спектром скрипящих, надоедливых интонаций. Когда в шестнадцать лет я уходил из Отречения, чтобы никогда не вернуться, отец произнес сухо и отстраненно:

— Эрик.

Моим первым воспоминанием о детстве и отце — все, что всплывает в моей голове при мысли о нем: тяжелый квадратный подбородок, серо-синий от щетины, с грубым темным шрамом сразу под нижней губой.

В день стрижки, встречаемый в семье со смиренной и сдержанной торжественностью, когда мама открыла передо мной зеркало, я жадно уставился на свое отражение, с облегчением отмечая, что на моем подбородке нет щетины и уродливого бугристого шрама. Но стоило мне поднять взгляд, как меня захлестнула ярость. Видеть себя в зеркале, что по строжайшим правилам, свято чтимым в доме, считалось святотатством и смертельным грехом, все же дозволялось. Лишь один раз в три месяца. И в то ветреное утро я с новой, удвоенной злостью увидел, что долговязая серая фигура в рамке напротив — слабая, бессильно опустившая плечи, послушно сливающаяся со стеной. Тусклые русые волосы, все время пыльные и неуловимые под быстрыми движениями рук мамы и ножниц, бледное лицо с высоким лбом и синеватыми полукругами под глазами, безжизненно серыми, как алюминиевые ложки, подаваемые к обеду. В бесформенной мешковатой одежде отличительно убогого серого цвета я растворялся в богобоязненной тишине пустой серой комнаты в цементной коробке, которая никогда не была мне домом.