Вот как нужно студенткам-медичкам анатомию преподавать! Я когда-то хотела в медицинский поступать, но потом раздумала. Как атлас почитала медицинский –так и раздумала. Наворотили они там латинских названий: мускулюс-шмускулюс. У нас, женщин, какой мускул не возьмешь – он намертво к красивому и романтичному мужику прикручен. А если мужик еще и француз – то гены и кровь за мускулами следуют строевым шагом.

Оно и понятно: наши-то аристократы русские все во Франции жили большую часть жизни. Как приедут за деньгами в родную деревню –так и давай нашим русским девкам впаривать: блюманже да сильвупле. Вот у нас в генах и отпечаталось, что каждый француз – он прям шарман. Так что в крови у русских женщин – сплошное мерси боку.

Сам Ланфрен об удивительной способности своей и не догадывался. Только никак в толк взять не мог, отчего все сотрудницы разом замирают, стоит ему только рот приоткрыть.

Внешностью его природа тоже не обделила. Высокий, но в меру, не каланча, он был прекрасно сложен: узкие бедра, красивый торс, выделяющийся под тонкой рубашкой, гордая осанка. Фигура явно была выкована в спортзале, но без фанатизма, белковых добавок, перекрученных вен на мышцах и прочих анатомических излишеств. Светло-каштановые волосы в тщательно продуманном парижскими парикмахерами беспорядке, падали на лоб, оттеняя голубые глаза.

От него неуловимо веяло ненавязчивым французским шармом, жареными каштанами, знаменитыми кофейнями Монмартра и женскими вздохами в темноте зрительных залов в наших кинотеатрах, куда мы, женщины, год за годом приходили полюбоваться на настоящих французских мужчин.

Даже наша уборщица тетя Клава, строгая тетка пред пенсионного возраста с вечно забинтованными артрозными коленями, которую боялись абсолютно все, включая начальство, потому что она не боялась никого, не решалась ткнуть шваброй в ноги Ланфрена с обычным своим грозным криком:

– Куда по помытому? Сейчас зубами это все отдирать будешь! Моешь тут, моешь, а вы все ходите и серите, как говны!

При виде Ланфрена тетя Клава опиралась на швабру и задумчиво шептала:

– Ты ж погляди, ядрёна кочерыжка, как оно выписывает по коридору! Ну настоящее Бельмонде! Мне вот интересно: из чего они их, таких, во Франциях ихних лепят? Из одеколонов и шоколаду, что ли? Повезло тебе, милок, что я старая. Была бы помоложе – живой бы не ушел!

Если новая метла просто чисто метет, то наш Лафрен явно пытался побить рекорд пылесоса "Филипс". Он сначала перетряс весь штат, потом расширил его, упразднил старые должности, ввел новые и выдал толстый свод свежеиспеченных правил. Главной интригой была должность его заместителя. Две недели мы гадали, кого же он возьмет под теплое ароматное крылышко. И вот, наконец, он назначил общий сбор в конференц-зале. Я шла туда спокойно, мне эта должность вряд ли светила. Рядовой менеджер – вот мой потолок, я и эту должность получила только потому, что вовремя блеснула знанием французского во время визита владельцев компании в наш филиал.

И когда Ланфрен произнес:

– На должность моего заместителя я назначаю… – и замолчал, держа грамотную – по системе Станиславского – паузу, я не напряглась.

Знала, что ловить нечего. Да и не до того как-то было: я продумывала, какой салатик еще нарезать для наших с девчонками посиделок. У меня в этот день был день рождения, и мы решили отметить, как обычно – теплой нашей женской компанией, тихо и скромно. Не люблю я свой день рождения. Не понимаю, отчего люди считают это таким уж великим праздником. Я-то для этого ничего не сделала. Ну родилась и родилась. За меня родители постарались. А я для этого никаких усилий не прикладывала.

И вдруг Ланфрен произнес:

– Екатерину Градову. Поздравляю с новой ступенькой в карьере и днем рождения!

Все головы повернулись ко мне. Я почувствовала многоголосый, но беззвучный, глубоко загнанный внутрь женский вопль:

– Ах ты, стерва! Чем же ты лучше меня?

Я встала и пошла к Ланфрену. Если бы женские взгляды были огнестрельным оружием, то от меня не осталось бы даже крошечного ошметка. Ничего! Пока я шла, меня двести раз расстреляли из крупнокалиберного, сто раз испепелили ядерными зарядами и пятьсот раз выцарапали мне глаза. Над конференц-залом развернулся невидимый, но огромный плакат: "Эту овцу? Да за что? Она же никакая! Ни кожи, ни рожи!"

После собрания мы – я и Ланфрен – сидели у него в кабинете. Он перечислял мои обязанности, давал ценные указания, вводил в курс дела. Деловито, кратко – обычный рабочий процесс. Но взгляды, которые он бросал на меня, были многозначительнее слов. Я знала, что нравлюсь ему. Шестым или седьмым невидимым женским чувством я улавливала невидимые флюиды и пухлых амуров с луками и стрелами. Один амур своей работой явно был доволен. Стрела его достигла цели и торчала из спины Ланфрена. Вопрос в том: как глубоко зашла стрела? Действительно ли она вошла в сердце или просто слегка зацепила?

Второй амур все никак не мог прицелиться, чтобы выстрелить в меня. Он крутился вокруг так и этак, я его не видела, но чувствовала как его крылья ударяют по моему лицу. Я старательно уворачивалась от его стрел. Этот пухлый весельчак просто не понимал, как я боялась ошибиться снова!

Да и дочка моя – как ей объяснить, что в жизни мамы появился другой мужчина? Но с другой стороны, что мне мешает урвать немножко женского счастья? Разве я его не заслужила? Главное: не увлекаться, ничего не ждать. Котлеты не жарить. Рубашки не стирать. Не врастать, не сплетаться корнями. Но как? Разве я так умею? Ни я, ни одна наша женщина так не сможет.

Недаром все иностранцы так хотят жениться на русских. Мы же не умеем не врастать. Почти не умеем. Нам только предстоит научиться у европеек и американок жить отстраненно, заниматься саморазвитием, и, прежде всего, думать о себе.

А мы привыкли – в омут с головой. Мы привыкли все на себе тащить.

Мы же на себе страну вывезли: революцию, коллективизацию, войну, перестройку.

В плуги вместо лошадей кто впрягался? Бабы русские. Бабушки наши. Мы их еще помним. И красивые, и ловкие, и умные, и ко всему привычные.

А в перестройку кто челночил? Опять бабы. Мужики-то многие подрастерялись. Новая страна, новая жизнь. А нам, бабам, теряться некогда было. Мы в политике не разумеем. Все по мелочи шуршим. Как взвалили на себя баулы клетчатые самопальные, так и рванули в Турцию за шмотками. А потом сами это шмотьё продавали на базарах рядом с поляками. Те реально шары выкатывали в удивлении. У них-то к нам с товаром сплошные мужики ездили. Лак для ногтей везли, трусики-недельки да лаки для волос.

Их панночки – все там Барбары Брыльские. На гитаре тренькали, мужа дожидаючись. А наши белье постирают, чтобы любезному, который на диване за судьбы Родины переживает, было, что надеть. Котлет наваляют с борщом, да еще компотика за десять минут перед отъездом наварят, как же без компотика-то? И в Стамбул.

Помню как моя мама, когда их НИИ в перестройку закрылось – я тогда совсем маленькая была, быстро переквалифицировалась в челночницу и начала мотаться в Турцию за товаром. Папа в том же НИИ работал. Он, оставшись без работы в развалившейся к чертям стране, залег дома на диван в депрессии, медленно переходящей в запой. А мама ничего, не растерялась. Баул в зубы – и в Стамбул.

Помню, как она стояла на кухне за пять минут до выхода, в пальто, с баулом в зубах и пробовала компотик: а не кисло ли? Может, сахарку сыпануть еще да прокипятить? А некогда кипятить. Турецкий султан с крошечной зачумленной швейной фабрики уже копытом в нетерпении бьет: когда там "Наташа" приедет их благосостояние поднимать? Могли бы и отблагодарить турки наших русских женщин, в центре Стамбула памятник клетчатому баулу поставить. Постамент из старого автобуса сделать. Сверху это клетчатое чудовище, а под ним наша русская женщина, полупридавленная, с волосами дыбом, глазами на лбу и пачкой долларов в зубах. И подпись: "Символ благосостояния Турции". И перед памятником фонтан, что слезами наших женщин наполнен.