Вдруг я вспомнил сказку Андерсена о гадком утенке. Он пытался быть таким же, как и другие птицы на птичнике, пытался угодить высокомерным особям, мнившим себя законодателями мод. Хотя у них всех была одна участь – попасть на кухонный стол. Потом весь птичник любовался пролетавшим мимо гордым красавцем лебедем, не подозревая, что это их бывший гадкий утенок.

В голове возникла мысль: а что если и нам всем, гадким утятам родины, улететь туда, где живут свободные птицы и где нас признают равными? Или все же остаться и пытаться жить, как и все в этом птичнике? Что ответил бы отец на этот вопрос? Этого, наверное, я никогда не узнаю. Но он и его родители не покинули страну, которую считали своей родиной. Прошли через все испытания и невзгоды. Растили детей и видели впереди будущее. В этой жизни каждый выбирает свой путь сам. Кто-то пытается бежать от судьбы и искать спокойной жизни. Но кто-то остается и хочет изменить мир, в котором живет. Родина есть родина. Мы родились на этой земле и выросли. Она дарила нам все, что у нее есть: высокие горы, синие озера и бездонное небо над головой. Мы любим ее, и никто не вычеркнет это из нашей жизни.

Я вспомнил, сколько замечательных людей живет вокруг, и улыбнулся. Все мои тревоги показались мне простым наваждением. Будущее в руках самих людей, подумал я, и его можно изменить. Необходимо только верить и любить. И именно эти чувства наполняли мою грудь, когда я шел по родному городу. Гадкие утята все равно станут прекрасными лебедями, говорил я себе, как бы ни пыжились утки на птичьем дворе!

Зазвонил телефон в моем кармане и прервал мои размышления. Я его вытащил и бодро произнес:

– Алло, я вас слушаю!

Молчание. Потом, словно издалека, донесся глухой голос: – Ну, здравствуй, это я.

Владимир Горовой – художник, выбравший для себя необычный жанр искусства – интарсию. Был он неплохим живописцем, но когда узнал, что картины можно делать из дерева, подбирая подходящую текстуру и фон шпона, решил попробовать. Интарсия – это не инкрустация, а создание самых настоящих полотен. Только вместо красок художник работает с деревом. Тут требуется ловить мельчайшие изменения в цвете, фактуре. Зато работы получаются такие, что зрители ахают и долго отойти от картин не могут, пораженные красотой «деревянных» полотен. Его захватило это искусство. Он мог часами корпеть над работой, подбирая нужные кусочки шпона, по месяцу посвящая исполнению одной-единственной картины. Но результат был всегда неизменен – полное восхищение случайных зрителей. Оно вдохновляло Владимира на дальнейшее продвижение в этом нелегком виде искусства.

Успех к художнику пришел неожиданно, впрочем, так же внезапно он и исчез. Как-то увидели его работы люди, близкие к сильным мира сего. И посыпались Владимиру заказы. Он едва успевал справляться с нахлынувшей на него работой. Правда, не обижали сильные мира сего Владимира – высоко оценивали его искусство. Не скупились, расплачиваясь за картины. Во многих известных домах мира можно найти его «деревянные» полотна.

Но вот прошли киргизские «революции». Разрушились связи между государствами, да и внутри страны поменялась политическая элита. Не нужны стали никому «деревянные» картины. Дешевле купить кич – картину в галерее художников. Пусть написана она яркими красками, от которых рябит в глазах. Зато на ней неизменно будут горы с белыми вершинами, голубые озера и бегущие лошади – что еще надо душе кочевника?

Владимир, страдая от боли в ногах (память о прыжках с парашютом в десантных войсках), тащился каждое утро в свою мастерскую и продолжал работать. Он верил, что наступят и его времена. Работы потихоньку заполняли мастерскую и небольшую квартирку, в которой он обитал вместе со своей женой. Но художник не унывал. За свою долгую, полную приключений жизнь он понял одну истину: в мире так много неожиданностей, что никогда не знаешь, когда тебя вознесут на коня, а когда понесут на щите. Воспоминания о прошлой жизни, словно рой пчел, постоянно крутились в его памяти, и Владимир готов был в любую минуту поведать благодарному слушателю какую-нибудь поучительную историю.

Вот и сейчас, услышав мой рассказ об экспедиции английских спелеологов в горы Кугитанга в Туркмении, Владимир встрепенулся и поднял голову. Я упомянул о том, что руководитель экспедиции Джо в прощальной речи сказал: «Мне говорили до приезда сюда, что в Советском Союзе много пьют и водка играет значительную роль в жизни советского человека. Но то, что я здесь увидел, превзошло все мои самые смелые ожидания. Я понял, водка – это сама жизнь советского гражданина!».

Владимир усмехнулся и начал свой рассказ:

– Когда-то работал я в Ильичевском порту, было и такое в моей биографии. Так вот там мне пришлось показать, на что способен советский человек по части питья крепких напитков. Встать, так сказать, на защиту чести советского гражданина перед американским империализмом в лице их матросов.

Во времена СССР Ильичевский порт был третьим по величине в Украине. От него до Одессы всего 16 километров. Это был целый город с лесом портовых кранов, паутиной железнодорожных путей, грохотом механизмов, машин, локомотивов, гудками судов, криками людей. Ночью все вокруг заливал свет прожекторов и мощных ламп. Жизнь в порту не прекращалась круглые сутки. Со всех концов земли прибывал сюда груз на судах. Его разгружали и направляли в самые разные точки Советского Союза.

После смены портовые рабочие любили посидеть в кабачках, которые теснились поближе к порту. Да и матросы с судов заглядывали на огонек.

Вот раз сижу я в теплой компании, а рядом американские матросы с сухогруза устроились. Я человек не маленький, издалека меня видно. И среди американцев один здоровяк из толпы сразу в глаза бросается. Мы слово за слово столиками общаемся. Они бренди и виски пьют, мы – водку.

Американцы больше галдят, чем пьют. Тут здоровяк их смотрит на меня с вызовом и поднимает рюмку. «Выпьем, – говорит мне, – за американских матросов!» Я, не моргнув глазом, наполняю два граненых стакана до краев водкой и отвечаю ему: «За американских моряков надо выпить по полному стакану!» Думаю, пусть попробуют потягаться с нами, советскими гражданами.

Здоровяк с испугом посмотрел на полный стакан, у него даже хмель прошел. Лоб покрылся испариной. Я беру стакан и выпиваю одним глотком. Выдохнул, занюхал хлебушком и смотрю на американца. Он побледнел, но взял стакан и давай пить. Мне его даже жалко стало. Не хотела его утроба столько водки поглощать. Но допил здоровяк, бухнул стакан на стол и смотрит на меня горделиво. Мол, знай наших.

Я молча наполняю оба стакана вновь до краев и говорю ему: «А теперь за доблестных советских моряков следует выпить!» У американца опять глаза наружу выкатились. Дар речи потерял.

Я поднял стакан и опрокинул его весь в себя. Смотрю на здоровяка. Он обернулся на свой столик. Приятели подбадривают его: мол, не посрами страну. А надо сказать, уже весь кабак на нас двоих зенки пялит. Смотрят, что из нашего спора выйдет.

Американец поднял стакан так, словно в нем было не меньше трех килограммов, с усилием, дрожащей рукой. Поднес его ко рту и начал пить. По усам течет, за шиворот каплет, морщится, с трудом сглатывает, но пьет. Насилу допил, аккуратно поставил стакан на стол и качнулся. Я здоровяка за рукав поймал и говорю: «А теперь за здоровье твое выпьем на брудершафт» и плескаю обоим по чуть-чуть. Выпили, поцеловались, и я его отпустил. Развернулся американец, сделал два шага по направлению к столику, где его ждали приятели, и рухнул на пол как подрубленный дуб. Американцы повскакивали с мест, загалдели, подняли своего товарища и унесли прочь.

Я сижу, закусываю. Чувствую, мне в спину весь кабак дышит. Ждут, когда я вырублюсь.

Мои друзья тоже с меня глаз не сводят. Я им разлил по стаканам, говорю: «За победу над Америкой надо выпить». Серега, друг мой, тихонько спрашивает у меня: «Володя, ты как? Сам идти можешь?» Я ему киваю: «Могу. Но минут через пятнадцать мне хана. Чувствую, сознание улетает». Серега мне говорит: «Держись, браток! Выйди достойно из дверей. Там тебя ребята встретят» и делает знак ребятам. Те шустро вскочили и скрылись за дверью.