Антонина Петровна понимала, что это эгоизм, но не считала нужным потакать подростковым капризам. Даже если эти капризы связаны с такой трагической историей.
Октябрь тем временем шёл на излёт. Скоро ноябрь, а там и Рождественский пост, и день рождения девочки… Было бы неплохо ввести дитя в Новый год уже крещёной, но мягкие намёки Антонины Петровны успехом не увенчались: девочка отказывалась даже ходить с ней в церковь по воскресеньям. А жаль: судя по её состоянию, Лизу мучил и искушал лукавый, и приобщение к церкви могло бы ей помочь.
Иногда Антонина Петровна ловила себя на мысли, что заставить девочку пройти обряд — не такая плохая идея, как ей показалось вначале, но с испугом гнала от себя такие думы. Нет, только искреннее желание должно служить основанием для крещения взрослого человека. Если же она принудит Лизу… кто знает, каким тяжёлым грехом это ляжет на её плечи?
Но ведь с девочкой явно что-то не так! Антонина Петровна назвала бы это одержимостью. Её бледность, болезненность, отказ от еды — и стук и шорохи по ночам, в которых, Антонина была уверена, девочка не видит своей вины. Но кто, если не она, мог начать стучать и скрежетать там, в гостиной, откуда до её появления уже годы и годы по ночам не доносилось ни звука? Даже будь там кто чужой, вторгшийся в квартиру, несмотря на защиту в виде крестов и икон, обряд освящения жилья изгнал бы нечистого! Но нет — после визита священника стало только хуже. И девочка… девочка замкнулась ещё сильнее и поставила на дверь задвижку.
Нет, дело точно было в ней. Здесь помогло бы причастие. Исповедование! Вот только пройти их может только крещёный, и Лиза, не переродившаяся во Христе, оторвана от церковных таинств.
Да что там: она и в церковь-то ходить не хочет… Икону, которую Антонина Петровна так тщательно выбирала для ребёнка, — убрала из комнаты! Подумать только, светлый образ Богоматери вгоняет девочку в депрессию! Как такое вообще может быть, если только девочка не одержима?
Нет, может быть, нежный материнский образ и напоминал Лизе о собственной матери, сейчас наверняка корчащейся в муках в глубинах ада. Но разве не для утешения в таком горе создана вера во Всевышнего? Разве не должно это побудить девочку, напротив, молиться и каяться, замаливая грехи своих родителей, чтобы они заслужили прощение Господне?
Так почему же она тогда отвращает свой взгляд от возможного спасения, погружаясь всё дальше и дальше в неверие, тьму и отчаяние, из которых самой Лизы уже почти и не видно?! И — бледнеет, худеет, грустит. Неужели девочка не видит, как влияет на её душу это проклятое упрямство?
Антонина Петровна долго не решалась рассказать о проблемах своему духовнику. Тот всегда говорил ей, что родственники, не принадлежащие к христианской Вере, — не её забота. И, коль скоро ответ за безбожников-родственников и их ребёнка несёт не она, то пусть лучше заботится о спасении собственной души. Но сейчас-то девочка была под её крылом! А значит, её святой долг — наставить ребёнка на путь истинный. Разве нет?
Своими путаными, тревожными размышлениями Антонина Петровна поделилась с товарками по приходу. Сухонькая бабушка в белом платке, подняв палец, пропищала что-то про воспитание розгами — но этот вариант Антонина отмела сразу же. Телесные наказания Лизе уже не помогут: скорее, отвратят от веры и от самой опекунши. Она и так довольно нелюдима, а воспитывать её физически, да ещё в шестнадцать лет, — значит перекрыть последний канал их общения.
Ответ духовника показался Антонине слишком размытым: мол, мы можем лишь наставлять и поучать, вести на путь истинный, но окончательный выбор всегда остаётся за самим человеком. Шестнадцать лет — это не тот возраст, когда выбор за ребёнка можно сделать самостоятельно. Всё, что может делать Антонина Петровна, — это своим примером показывать девочке христианскую добродетель, чтобы та наконец прониклась и сама приняла правильное решение.
Антонина Петровна хотела было возразить: мол, погодите, святой отец, но она меня посмешищем считает! — но прикусила язык. Кто она такая, чтобы спорить с посланником Бога на грешной Земле? Потому последовала его совету: больше молилась, подавала каждому нищему и тщательно блюла каждый постный день. Иными словами, предалась ещё большей аскезе, чем обычно.
Но девочку это не убеждало. Молилась она с неохотой, явно желая побыстрее избавиться от занудной обязанности, и Антонина Петровна пыталась было сказать ей: не надо, милая, молитва должна идти от души — но та не вняла. Видимо, боялась, что тётка снова отберёт кабель от ноутбука. Хотя та уже давно корила себя за это опрометчивое решение.
Что-то случилось в тот день, когда на двери комнаты девочки появилась задвижка; тогда, когда Антонина Петровна позвонила девочке с работы. Узнать-то она хотела всего ничего — остались ли дома яйца и молоко, а то она в магазин хочет зайти. Но девочка заплакала ей в трубку, а потом и вовсе отключилась, и с того самого дня мысли о том, что же приключилось с Лизой, не покидали Антонину. Может, ей стоило не начинать проповеди, а выслушать девочку? Может, случилось что-то действительно серьёзное? Но та молчала как партизан, и все попытки выжать из неё хоть крупицу информации оканчивались сокрушительным провалом.
«Она мне не доверяет, — горько думала Антонина Петровна, — и я сама в этом виновата».
Тяжёлые мысли только усугубляли её бессонницу. Если раньше около часа ночи Антонина уже спала, то сейчас она могла проворочаться и до трёх часов, слушая порыкивания и поскрипывания из комнаты и обливаясь холодным потом. Иногда она малодушничала и думала: может, и правда сбежать из этой квартиры? Взять девочку, прогнать квартирантов и поселиться в просторной Лизиной двушке в многоэтажном доме?
В такие моменты её пугала не столько подлая трусливость подобного поступка. Нет, куда крепче Антонину Петровну привязывал к месту страх, что всё это повторится и в новом доме тоже. Что нечто, чем бы оно ни было, последует за ней, будет преследовать день за днём, ночь за ночью, как… как тогда.
Мысли о том, что произошло годы назад, Антонина Петровна давно убрала в самый дальний угол сознания и закрыла — образно говоря — на тяжёлый амбарный замок. Негоже жить прошлым — тем более таким, какое может запросто свести с ума, если думать о нём слишком часто.
Но как же происходящее сейчас было похоже на события десятилетней давности!..
Антонина Петровна спешила домой с работы. Темнело рано, и идти приходилось осторожно: невидимые в полумраке слякоть и лужи угрожали превратить приличную осеннюю обувь в пару мокрых тряпок.
Работала она в последнее время много. Больше, чем было прописано в трудовом договоре. Ей и самой было неприятно находиться в собственной квартире, такой, казалось бы, родной ещё месяц назад. Да и платили побольше: мелочь, а приятно.
На подходе к дому Антонина Петровна заметила парочку молодых людей. Парень курил, отворачивая голову в сторону, чтобы сигаретный дым не летел в сторону девушки; та что-то рассказывала ему — громко, встревоженно. Что-то в облике девушки показалось Антонине знакомым, но рассмотреть ребят получше ей никак не удавалось. Старость, проклятая старость… Вот и глаза начали барахлить. Того и гляди придётся покупать очки.
Антонина Петровна подошла поближе. Девушка, стоящая около дома, не давала ей покоя. Когда расстояние, наконец, позволило рассмотреть черты лица, Антонина сощурилась — и ахнула. Девицей, так развязно общающейся с курящим патлатым парнем, оказалась её малолетняя воспитанница! Лиза тётку не замечала, продолжая что-то оживлённо болтать, а парнишка слушал её, изредка кивая головой в такт.
«Так вот оно что!» — пронеслось в голове у Антонины Петровны. Ну конечно же! Греховная, блудная связь девочки с этим искусителем — вот что питало её одержимость всё это время! Вот из-за чего та не спала ночами, мало ела и чахла на глазах! Антонина слышала, что случается с девицами, сошедшими с праведного пути. Они становятся лёгкой добычей для диавола, а если уж речь идёт о сироте, недавно потерявшей родителей… Горе, неверие, теперь ещё и внебрачная связь с мужчиной, иссушающая сердце, — какое влияние всё это оказывало на хрупкую девичью душу, оставалось только догадываться. И Антонина Петровна догадывалась.
