Скетч занимал всю верхнюю половину разворота: тёмное, свисающее сверху, со светящимися глазами, торчащими из бесформенной массы, и оскаленным ртом, из которого выбирался язык. Ниже виднелись строчки — короткие, отрывистые:

«появилось сегодня на потолке, смотрю уголком глаза, иначе заметит»

«не пойму, как бороться и чем питается»

«надо придумать что-нибудь и прогнать»

— Чем питается? — переспросила Оля.

— Ага. Они все жрут разное. Кто-то мясоед, кто-то нуждается в более… эээ… тонких материях, типа эмоций. Ещё некоторые занимают чужие тела, так что, можно сказать, тоже ими питаются.

Записи продолжались до самого конца листа, с каждым разом становясь всё более сумбурными и непонятными.

«Дима в командировке, а я тут с ним наедине»

«сын точно видит, что делать?»

«вчера пыталось нацелиться на ребёнка. пытаюсь отвлечь, не помогает»

«появляется в темное время суток, не могу толком заснуть»

«ползёт к его спальне»

«не уходит»

Последняя запись была явно самой новой. Совсем неразборчивая, поплывшая, будто на свежие чернила плеснули водой:

«если что — меня, не его»

Оля ощутила, как мурашки побежали по спине. «Меня, не его»?

— Это она о…

— Именно. О своём ребёнке, то есть обо мне.

Картинка понемногу складывалась. Что, если попытка самоубийства Марины вовсе не была таковой? Что, если истинная причина её поступка — избежать участи куда более худшей? Оля понимала: Женька не мог об этом не догадаться.

А догадавшись — вряд ли смог бы долго оставаться с существом наедине. Поэтому, когда оно начало строить планы и искать улики — не выдержал и рванул из дома, в спешке, как был, в домашней одежде.

— Ты думаешь — это та же самая штука, которая?.. — она понизила голос почти до шёпота, будто боялась, что их услышат. Кто — непонятно: в пустой квартире не было ни души, кроме их самих. Или почти ни души. Чёрт знает, кто там может прятаться в тенях.

Строить догадки не хотелось.

— Я ничего пока не думаю. Но похоже на то, — так же тихо отозвался Женька. — Если она решилась на такой шаг, значит, может быть, это что-то было уже внутри неё, когда всё произошло. И тогда… значит, ночью я вызывал скорую не к своей матери.

Оле не хотелось думать, каково ему сейчас было. Одно дело — видеть чудовищ со стороны, совсем другое — когда одно из них проникает в твою собственную семью. Притворяясь родным, втирается в доверие, ищет уязвимые места, чтобы потом ударить… Так и с ума сойти недолго. Не то что сбежать в ночь.

Пока Женька пытался свести контакт с матерью к минимуму, та не теряла даром времени. Проверила все полки, залезла в каждый шкаф. Он начал таскать дневник Марины с собой в школу, а ночью клал его под подушку — туда, куда никто не смог бы залезть незамеченным. Спать приходилось урывками, подрываясь от каждого шороха и подолгу прислушиваясь перед сном ко всем передвижениям матери. Отец ничего не замечал. «Это нормально, она пережила тяжёлую болезнь. Радоваться надо, а ты запираешься и не разговариваешь с ней, где твоя совесть?» — говорил он вслух, а в курилке перетирал со знакомыми: «Привыкнет. Стресс, надо понимать. Может, всё ещё винит её за попытку суицида, что она его бросила, хрен с ним, я не психолог… Кстати, может, к психологу сходить с ним?».

К психологу Женька не хотел. Расскажи им правду — и оттуда его мигом потащили бы к психиатру. Приходилось терпеть и готовить пути отступления. Гуглить колледжи с общежитием в других городах, наплевав на мечту о престижном вузе, и надеяться, что сможет переждать до весны.

Но ситуация ухудшалась стремительно. Нечто в теле матери, чем бы оно ни было, набирало силу. Говорило всё более осмысленно, припоминало важные детали, мило улыбалось отцу и пекло им пироги, к которым Женька не притрагивался, предпочитая есть в школе. А ещё — начало показывать несуществующее.

— Знаешь, я было решил, что двинулся, но потом понял, что такое происходит только дома и только рядом с ней. И ладно бы просто чёртики мерещились, так реальность же глючит. Вчера порезался, когда нарезал хлеб, сильно так, знаешь — а потом понял, что этого не было. Хотя всё казалось настоящим. Даже слишком.

Он быстро догадался, к чему это. Если упрямая жертва потеряет связь с реальностью, добраться до её секретов станет проще. А потом, когда то, что добыча оберегала, окажется у существа — ей не за что будет сражаться. И её запросто можно будет сожрать. Наверное.

Именно поэтому Женька не уничтожал книгу. Если его спасает от существа наличие вещи, которую нужно защищать, отказываться от неё — значит подставлять себя под удар.

Апофеоз случился сегодня вечером, когда Женька уже засыпал, как обычно, подложив под подушку дневник. Ему вдруг послышались грохот и шум воды — откуда-то из ванной, настолько громкие, что казалось, будто потолок проломился, и весь санузел соседей обрушился к ним в квартиру. Картинка, вставшая перед глазами, была настолько ясной, что Женька помчался в ванную, забыв даже о тетради под подушкой. И лишь увидев чистую и нетронутую комнату без малейшего подтёка воды, понял, что произошло.

Мать он успел оттолкнуть от своей кровати в последний момент: та уже перетряхивала постель в поисках заветной книги. Выхватил дневник из-под подушки, больше не заботясь о его секретности, схватил первое, что попалось под руку, — рюкзак и телефон — и выскочил из комнаты, а затем из квартиры.

Марина смотрела ему вслед пустым взглядом, но не пыталась его догнать. Как будто знала, что вернётся. Если подумать — и впрямь знала.

— И что ты теперь будешь делать? — спросила Оля. Теперь, когда всё было ясно, она не понимала одного: как одноклассник планирует избавиться от твари, что заняла тело его матери? Убить её — не вариант: тогда на него повесят уголовное дело. Хотя, как знать, может, это и лучше, чем умереть от её руки.

Женька, улёгшись подбородком на скрещённые на столе руки, зевнул. Сейчас, когда ему в лицо бил свет лампочки, Оля видела, каким уставшим он выглядит. Оно и понятно: это сколько он суток не спал толком? А на уроках особо не поспишь… Может, и с олимпиадных занятий сбегал, только чтобы вздремнуть где-нибудь в школьной библиотеке.

— Без понятия, — отозвался он и прикрыл глаза. — Не факт даже, что она теперь может просто так умереть, если ты подумала о том же, о чём и я. Они вообще живучие… если не получится — я окажусь в тюряге, а оно продолжит тут ходить. Мне это с самого начала в голову пришло. Риск огромный. Да и… блин, это всё-таки мама. Ну, то есть, понятно, что не она. Но она тоже.

Понятное дело. Даже учитывая всё, что случилось по вине этой твари, — не каждый бы смог поднять руку на собственную мать. Внутренний блок. Даже если на месте матери прочно обосновался монстр.

Тварь, сама того не планируя, заняла самую удобную позицию из возможных.

— А зачем тебе в таком случае я? — ответ напрашивался: чтобы помочь. Дать совет или предложить вариант-другой. На крайний случай — временно приютить, чтобы дать хотя бы немного отдохнуть от постоянной холодной войны с собственной семьёй.

— Ну… я тебя сначала не хотел впутывать, — пробормотал Женька, сонно хлопая глазами: разморило в тепле. — И вообще, подвергать опасности кого-то ещё как-то, ну… сама понимаешь. Но у меня там уже просто крыша ехать начала, я понял, что в одиночку это всё не вывезу. А ты была единственной из моих знакомых, кто знает об их существовании. И не решит, что я ебанулся в корягу. И… извини, наверное. Что втянул в такое.

— Да ничего, — машинально произнесла Оля, — я же всё-таки сама предложила.

— Ага, спасибо, — одноклассник вдруг улыбнулся и почти перестал выглядеть бледной тенью самого себя. — Если б ты тогда не подошла, может, и не решился бы. Сидел бы там на скамейке до утра, а потом… хрен знает. Пришлось бы вернуться домой, наверное. Я же даже денег не взял, только телефон и ключи. И тетрадь. И ещё вот это.

Не меняя позы, Женька вытащил руку из-под головы и потянулся к рюкзаку, что всё ещё стоял у стола. Вытащил что-то из внутреннего кармана и протянул Оле.