Когда остановятся стрелки.
Когда она не сумеет вспомнить эти дни.
Кто-то потянул её за рукав.
Оля вынырнула из мрачных раздумий, осознав, что уже успела машинально, не глядя, собрать вещи в груду и теперь такими же механическими движениями засовывает их в сумку. Урок давно закончился. Из класса успели уйти почти все, кроме разве что неё самой и…
Стаськи?
— А… что… — только и выдавила Оля, смешавшись. Бывшая подруга стояла в проходе между рядами и буравила её взглядом из-под круглых очков. Белое худи делало её похожей на привидение, и сходство только усиливали мелкие тени, летавшие вокруг.
— Поговорить надо, — буркнула Стася и снова дёрнула её за рукав. — Пошли, пока сюда другой класс не прибежал. Или пока учителя дверь не закрыли.
Поговорить? О чём?
Они не общались с того самого дня, когда вскрылась нелепая Олина ложь о котятах. Когда Женьку обвинили в живодёрстве, и весь класс отвернулся от «маньяка» и его «ручной крысы». Пусть времена травли прошли, а подозрения стихли, Стася её так и не простила.
Её можно было понять. Оля обманула подругу. Подставила под удар котят, погубив их в лапах кровожадного зверя. До недавнего времени ей казалось, будто случившееся — целиком её вина, но сейчас, когда разрозненные нити связались в одно целое, картина изменилась. Теперь Оля понимала: вряд ли она что-то могла сделать. Котят всё равно убили бы.
Но как объяснить это Стасе? И как самой перестать себя винить?
Оле не хотелось этого признавать, но, когда бывшая подруга подошла к ней, в глубине души забрезжила обманчивая, несмелая надежда. Что они смогут помириться. Что всё обойдётся. Что её простят.
Она уже знала: нет ничего более обманчивого, чем такие чувства.
— Ты ужасно выглядишь, — заявила Стаська, когда они добрались до школьной столовой и встали в очередь в буфет. — Бледная, с синяками под глазами, с этой странной причёской. Смотришься так, будто вообще не спишь и почти не ешь.
— Всё… в порядке, — вяло отозвалась Оля. Выглядела она и впрямь не очень: стресс и чудовищное напряжение последних дней не давали покоя, отражаясь на лице. Хотя, пожалуй, последние дни винить не стоило: началось всё намного раньше. Оля бледнела и тускнела ещё со времён Женькиного отъезда.
Нет, даже не с него. Со времён начала травли.
— Снова врёшь, — вздохнула Стася. — Вот так всегда.
Мимолётно уколола совесть: одноклассница была права. С того дня, как её втянули в сверхъестественные разборки, Оля врала очень много, больше, чем за всю предыдущую жизнь, врала родным и близким, врала случайным бабкам в обшарпанных подъездах, врала друзьям — и никогда из этого не выходило ничего хорошего.
Вот только альтернативы не оставалось. Люди не знали о чудовищах. Оля была вынуждена скрывать.
— Какая разница, — протянула она. — Ты ведь меня сюда потащила не лекции о внешнем виде читать. Так что какое это имеет отношение к…
— Вообще-то имеет, — перебила Стаська. — Можно сказать, я поэтому тебя и позвала.
Очередь дошла до них, и разговор ненадолго прервался. Сначала Стася купила себе сок и пачку печенья, потом взяла шоколадку с орехами Оля. Шоколад — единственное, что она с недавних пор ела в школе. Ничего другого в рот просто не лезло.
— И в чём же дело? — спросила наконец она, когда еда наконец была куплена, а место — найдено. У самой стены, за длинным обшарпанным столом, какие стоят в каждой школьной столовой. Над головой висел портрет основателя лицея, и черты его лица кривились в неправильной, анатомически неверной улыбке, а глаза нездорово отблескивали.
Твари в портретах — это что-то новенькое. Такого Оля раньше не встречала.
— В тебе, — прямо заявила Стася, плюхаясь напротив неё. — Ты сама не своя в последние дни. Я, конечно, могу понять. Много чего случилось. Но…
— Ты обо мне волнуешься? — не поверила своим ушам Оля. — Серьёзно?
— Мы сколько лет дружили, — Стаська вздохнула. — Не могу же я просто так оставить тебя тонуть. Потому что ты тонешь. Выглядишь так, словно болтаешься на последней ниточке, скоро она оборвётся — и ты упадёшь.
Поневоле вспомнилось: конец октября, холодный порывистый ветер, скрипучие качели на детской площадке. И она, Оля, ещё не видящая, но уже знающая, бросающая в лицо Женьке примерно те же слова, что ей сейчас говорила Стася.
Если бы она тогда ему не помогла… Нет, не стоило об этом думать.
— Так чего ты от меня хочешь? — глухо спросила Оля. — Что тебе нужно?
Сейчас она как никогда понимала Женьку, который в тот осенний день резко осадил её, потребовав не вмешиваться в его дела. Дела, полные опасности, полные боли, полные… чудовищ.
Оля не хотела такого своим близким. Даже Стаське, особенно Стаське. Пусть они и не общались — та всё ещё была ей дорога.
— Правда, — ответила Стася. — Вся правда. И лучше бы тебе не врать на этот раз.
Она замолчала, выжидающе глядя на Олю. Та опустила голову.
Правда? Правда, которая наложила на её губы печать молчания ещё несколько месяцев назад? Правда, которая не вылетала на поверхность с тех самых пор, как Оля очнулась в невредимом автобусе и поняла, что Стаська, Никитка и остальные — вот они, здесь, живые, не помнящие ничего о собственном исчезновении?
Как она могла рассказать такую правду? Злую, страшную. Чудовищную — во всех смыслах.
И то, что происходило с ней и Женькой… об этом она говорить тоже не могла.
— Прости, — пробормотала Оля, не поднимая глаз. — Я не могу. Просто… есть вещи, которые нельзя знать.
Стаська фыркнула. Решительно отпила из пакетика с соком. Смерила Олю взглядом — та даже сквозь опущенные веки почувствовала, как пристально её осматривает подруга, и почему-то ощутила себя голой.
— Нельзя знать? И что же это? Что-то похуже убийств котят?
— Ты даже не представляешь… — начала было Оля, но Стаська её перебила.
— Ну и что? Послушай, к чёрту уже! Хватит! Я не могу так больше, я смотрю, как ты медленно кончаешься, и думаю: а может, это я что-то упустила? Может, из-за того, что не знаю всей правды, зря тебя виню? Может, я отмахнусь от подозрений, потому что подруга мне наврала и сама виновата, а эта подруга потом шагнёт из окна — и что мне делать после этого?
— Ты совершенно ни при чём, — заспорила Оля. — Послушай, даже если я тебе расскажу… ты не поверишь!
Слова Стаси тронули её до глубины души. Всё это время та наблюдала за ней, сомневалась, винила себя? Может, даже хотела помириться и не делала этого, потому что не решалась?
Огонёк надежды забрезжил снова, но Оля поспешила его погасить. Учитывая, как всё складывалось, ей нельзя было сближаться с людьми. Они подружились с Наташей — что из этого вышло? На девочку напали, и только счастливая случайность (или вмешательство Женьки) спасла их от дальнейшей слежки.
А если Стася узнает? Если попадёт под удар та, кого Оля считала близкой подругой?
— И что это за правда такая страшная? — вскинула бровь одноклассница. — Удиви меня. Спорим, что поверю?
— Не поверишь, — натянуто улыбнулась Оля и встала из-за стола. — А если поверишь, окажешься в опасности. Считай, что я тебя спасаю своей ложью.
Она развернулась и зашагала прочь — быстро, резко, чтобы Стася не увидела слёз в её глазах, слёз отчаяния и одиночества, слёз, которыми она оплакивала рухнувшую, теперь уже наверняка, дружбу.
Портрет основателя зашевелился, а откуда-то из-под стола вылез фиолетовый язык, истекающий слюной. Отлично. Только этих не хватало. Пришли, сволочи, на эмоции.
— Эй, стой! — Стаська нагнала её в несколько прыжков, удивительно быстрых для её комплекции. Схватила за рукав, развернула к себе. — В смысле — спасаешь? Издеваешься? Враньё никогда никого не спасёт!
— Пусти! — рванулась было Оля, но подруга крепко держала за рукав кардигана.
— Не пущу! Никуда не пущу, пока не расскажешь!
— Не расскажу! Говорю же, это ложь во благо…
— Да хватит уже! — рявкнула Стаська. — Нет никакой лжи во благо! Ты можешь сколько угодно в неё верить, но правды-то это не изменит! Мы с тобой поругались из-за того, что ты врала. Во благо, правда? Ситуация с маньяком? Тоже ложь! Смерть Фролова? Куча слухов, которые возникли на фоне вранья? Тебя, блин, ведьмой считают, потому что школьник умер из-за сердечного приступа. Было бы такое возможно, если бы не все эти лживые сплетни? Если бы вы с этим своим не врали, а честно в школе рассказали, что видели трупы?
