Как водится, воспоминание о нём будит в ней такую тоску, с которой она, увы, не может справиться. Она не сразу замечает даже, что плачет, понимает это лишь когда слёзы почти уже ослепили. Быстро вытирает их, касаясь холодными пальцами горячей щеки.

Она садится на постели, подтягивая колени к себе, сжимает губы, отчаянно трёт глаза. Попытка не думать о нём, холодном и блестящем, провалена. С каждой секундой образ становится чётче — такой яркий, что, кажется, лишь протяни руку — и сможешь коснуться его. Джуд рушится на постель, точно подстреленная пташка, и тонет в собственных слезах. Рыдания, захлестнувшие тело, сотрясают его приступами, накатывают волнами. Она кусает губы почти до крови, потому что знает — если поддастся этому ужасному чувству, умрёт. Либо у неё окончательно поедет крыша и картинки из воображения полностью заменят реальный мир.

Спустя полчаса отчаянного безумия, всё-таки удаётся совладать с собой. Джуд встаёт и, словно сомнамбула, идёт в кухню. Сейчас она мало что понимает, кроме того, что ей нужно, очень нужно умыться. Открыв кран, она ныряет под воду с головой. Вода прохладная, её прикосновения нежны, и вскоре она чувствует, что удалось немного охладить агонистический жар и прийти в себя до состояния, в котором хотя бы соображаешь, что делаешь.

Время ужина, но у неё совершенно нет сил готовить. Пытаться найти еду в холодильнике бесполезно — куриный бульон они доели пару часов назад, прежде чем Уилл отправился в аэропорт, а курицу она сегодня явно не отварит. Подумав, она заказывает себе пиццу с грибами и снова заваривает мятный чай. Это — хорошее средство от депрессии и тоски, хотя, может быть, она это только себе в голову вбила. Руки всё ещё дрожат, хоть и меньше. Снова в мысли приходит Гарри, но она гонит их от себя прочь. Когда разлука с ним такая долгая, она до дрожи в коленях боится что-нибудь с собой сотворить. Однажды у неё даже были мысли порезать вены. До сих пор она не уверена, вышло бы перестать об этом думать, если бы Уилл не вернулся домой с крохотным рыжим котёнком на руках, которого принёс на недельную передержку.

Эти мысли такие тягостные, что снова хочется плакать. Рыдать как в детстве из-за сломанной любимой игрушки, бросившись в страданиях на кровать. К счастью, настойчивый звонок в дверь напоминает ей, что этого делать нельзя и что нужно всё же поесть — пришел разносчик пиццы.

Она открывает, не вглядываясь в его лицо, расплачивается, забирает большую тёплую коробку и, оставив чаевые, закрывает дверь перед самым его носом, не поблагодарив и не пожелав удачи, как обычно, или как это всегда делает Уилл. Это получилось очень зло и неправильно, она подумает об этом позже, как самая красивая выдуманная героиня Скарлетт О’ Хара (о, как искренне талантливая Маргарет ненавидела этого своего персонажа, с каким горьким сожалением рассказывала, что Скарлетт почему-то пленила читателей, а теперь приходится оправдываться, что она нисколько, совсем на неё, свою выдумку, не похожа, когда они вместе пили чай в Вашингтоне!). Джуд мотает головой, пытаясь отогнать очередную странную фантазию.

Она точно сошла с ума, окончательно и бесповоротно. Надо орать от ужаса, зная, что тебе конец, а хочется только петь, мечтая, что это новое начало.

Она открывает коробку, режет пиццу на четыре куска, заваривает чай и, прихватив скромный ужин, возвращается к себе в спальню — единственное место в её собственном доме, которое не раздражает. Едва сев на кровать, она уже знает, что не будет ужинать. И что все попытки уговорить себя же поесть окажутся бесплодными. Джуд поджимает губы, опускается на подушки и снова и снова проматывает воспоминания на маленьком датчике, что носит как часы. Это её память о Гарри, единственным, рядом с которым она не чувствует, что попала в фальшивую иллюзию, из которой не выбраться. Наоборот, она ощущает, что, может быть, в другой жизни, в какой-то из Вселенных, на какой-то из планет, они были равны. И, может быть, даже были друзьями. Или чем-то большим.

Джуд не справляется с тяжелым вздохом и совершенно не пытается его подавить. Она снова плачет и снова собирает со щеки горячие слёзы холодной рукой. Руки у неё всегда холодные, горят, как и каждая её клетка, как вся она, только от прикосновения Гарри, только когда он рядом. Она стала его рабыней, добровольно, без сопротивления, и теперь, когда усталость окончательно победила её, понимает почему. Только с ним рядом, пусть и столь унизительным способом, она способна чувствовать себя настоящей, живой.

Джуд плачет и плачет, обнимая подушку, и уже совершенно забывает не то, что нужно поесть, а даже о том, что дома есть пицца. Она закрывает глаза, стараясь снова вызвать те прекрасные картинки из своего прошлого, которые с ней никогда не случались.

Выходит.

Теперь она в облике смешного угловатого мужчины, что обожает бабочки и, видимо, коллекционирует фески, путешествует с друзьями. Они — семейная пара, мужчина, называющий себя Рори, высок и тоже немного угловат, но с добрый взглядом, способным исцелить страждущего. А Эми, его супруга — очаровательный маленький чертёнок, рыжая, как солнце, бойкая и славная. И вовсе не боится огней Второй мировой, куда они на этот раз попали. Рядом с ними двумя и с этим маленьким ребёнком, что пока не родился, а только бьется у Эми под сердцем, ощущаешь себя живой. Все зовут этого странного мужчину Доктором, при первой встрече непременно задают вопросы: «Какой Доктор? Доктор Кто?», но Джуд знает — этот мужчина и есть она, и, наверное, такой однажды была одна из её прошлых бесконечных жизней.

Возвращаться в реальность сейчас гораздо тяжелее, чем после мнимой беседы с королём рок-н-ролла.

Встав с кровати, Джуд подходит к тумбочке, открывает её и берёт дневник. Тонкая тетрадь, вроде той, которую используют школьники младших классов, потому что им ещё не нужно много писать. Она записывает свои ощущения, но не подробно, как делала это раньше, в первом дневнике, а коротко — будто стенографирует.

Пятница, шестое сентября

Я снова была Доктором. Ходила на концерт Элвиса Пресли, разговаривала с ним в гримёрке. Сказала, что я — огромный его фанат. На мне был надет коричневый плащ, странная шляпа и на шею намотан разноцветный шарф. Потом была Доктором снова, но уже другим. Вместе с моими спутниками, милым Рори и чудесной бойкой Эми, которая ждёт ребёнка, мы планировали уничтожить Гитлера. Они замечательная пара и я считала их своей семьёй.

Она не закрывает тетрадь, хоть запись на сегодня закончена. Перечитывает эти несколько слов снова и снова, будто молитву. Словно от них зависит вся её жизнь. Листает странички, некоторые из которых помяты, восстанавливает в памяти все события, которые никогда не случались с нею. Эта тетрадь — куда лучше, чем все датчики памяти, вдруг думает она. Эта тетрадь — настоящая.

Она встаёт, чтобы снова положить свой дневник мечтательницы в стол, в нижний ящик, и закрыть его на ключ. Милый Уилл, когда впервые выслушал её рассказы о странных вещах, до того реальных, будто они уже случались с кем-то и были чьими-то воспоминаниями, поцеловал её в лоб и с улыбкой сказал, что ей нужно писать сказки и что он никогда не сомневался в её таланте. Когда она поделилась новой порцией чудесных фантазий, оптимистично добавил, что уверен, у неё всё получится — издать книгу, стать такой же популярной, как Астрид Лингрен, а может, даже больше. И только когда эти рассказы стали почти ритуалом, который она совершала каждый день за ужином, он аккуратно поинтересовался, возможно, будет лучше, если она посетит психиатра. После этого она перестала ему об этом рассказывать. Через некоторое время её выдуманную реальность раскритиковал и Гарри — по-доброму, как взрослый мягко журит малыша, он посоветовал избавиться от дневника. И она это сделала уже через полторы или две недели. А потом с гордостью сообщила ему: «Дневника больше нет, любимый».