Уилл становится злым, сильно трёт виски, нервно стучит кулаком по столу и тяжело дышит. Он согнулся, склонился над столом, глотает слёзы, которые градом льются по щекам, и повторяет, словно испорченный телефон:

— Ты изменяешь мне, Джуд. Я докажу это.

— Ты сходишь с ума, Уилл, — она сидит в кресле и пялится в окно, чтобы скрыть брезгливость, которую теперь испытывает к человеку, ставшему пару месяцев назад её мужем, — ты всё выдумал. Перестань.

— Однажды я уничтожу этот чип, — покачав головой, не без горечи говорит он, — я его уничтожу. Вычеркну всё из памяти, и тебя тоже.

— Если так, — Джуд спокойна, к брезгливости примешалось равнодушие, образуя странный коктейль, — почему бы не сделать это сейчас? Не тяни, Уилл. Нет смысла, раз ты уже всё решил.

Он оборачивается так резко, что она испугалась. Она решила, будто он хочет на неё напасть. Она жмурится, пытается отгородиться руками и вскакивает с кресла.

Но нет. Похоже, он просто хотел её обнять. Схватив за руку, он притягивает её к себе, запускает пальцы в её волосы, и, словно одержимый, повторяет снова и снова:

— Скажи, что это неправда, Джуд, что ты не изменяешь мне. Что я всё себе только придумал. Скажи это, Джуд. Скажи это. Умоляю тебя. Прошу.

— Это неправда, — самым будничным тоном отзывается она, — ты всё себе придумал. Ты всё выдумал, Уилл. Я не изменяю тебе.

Она не изменяет Уиллу. Она изменяет Гарри с Уиллом.

Это то, что ты делала всегда, Доктор. Меняла старого друга на своих ручных спутников. Так было комфортнее. Исключительно для тебя.

Уилл тяжело, шумно дышит, будто его лёгкие смертельно больны, а потом срывает с её руки часы с воспоминаниями, заменяющие чип, и швыряет их в угол комнаты. Ладно. Самые лучшие воспоминания она всё равно хранит в своих мыслях. В чипе — ничего интересного и значимого, Гарри постарался.

Она мягко освобождается из его объятий, снимает платье, надевает халат, и идёт в душ, благодаря небеса, что Уилл не стал идти за ней. Иначе пришлось бы заниматься скучным сексом и имитировать оргазм. Она делает так всегда, когда Уилл рядом. Ничего особого. Скучная пустая жизнь.

Обычная жизнь.

Когда она возвращается в спальню через пятнадцать минут, он лежит в постели и смотрит в потолок затравленным взглядом загнанного зверя. Ему плохо, не нужно быть гением, чтобы понять это. Она ложится на свою половину, обнимает подушку, пытается закрыть глаза, хотя знает, что быстро не уснёт.

— Прости меня, Джуд — без каких-либо эмоций говорит он, и она треплет его по волосам и целует в лоб, словно ребёнка. И они оба знают, что это ничего не изменит. На следующий день всё повторяется снова. Он обвиняет её в измене, кричит, бегает, обещает уничтожить чип, когда ему всё, наконец, точно станет известно, и грозится даже покончить с собой. А её плевать. Она ничего не чувствует. Она совершила ошибку, когда вышла за него замуж. Она его не любит. Они чужие люди друг для друга. Финал.

Джуд вздыхает, только сейчас возвращаясь к реальности. Молоко выпито, но она не заметила, как это случилось. Она тяжело встаёт, опираясь на стол руками, моет стакан, ставит его в посудомойку. Пару минут пялится на струю воды, сильно бьющую из-под крана, ныряет под воду с головой, несмотря на то, что капли почти сразу попадают в уши. Легче не становится — когда она выныривает, лицо всё ещё горит, а она всё ещё опустошена и разбита. Закрыв кран, она плетётся в спальню и раздевается догола. Юркнув в постель, благодарит небеса за то, что Уилл уехал и будет в своей командировке ещё неделю, и снова и снова прокручивает в памяти последнюю с Гарри встречу (как хорошо, что он был взбешен настолько, что забыл её стереть).

Зеркало, в которое она пару минут назад смотрела на своё измождённое тело, распятая на распорках, точно Иисус, разбито и осколки больно ранят его в ногу. Но он не издаёт ни звука. Похоже, он слишком привык к боли, чтобы её чувствовать. Она кричит и пытается закрыть лицо руками, только теперь понимая, что это невозможно. Ей страшно.

— Сопротивляйся мне! Давай, ты всегда любила это! Ты отлично умеешь это делать! Не будь мямлей! Сопротивляйся мне! — кричит он, и ей кажется, что он сорвёт голос, а её барабанные перепонки лопнут. Она вдыхает за секунду до того, как его пальцы больно вонзаются в её горло. Кажется, на шее всё ещё есть следы.

— Господи, почему ты такой жестокий? Ты псих, Гарри! Я люблю монстра! — она плачет и пищит, как котёнок, испуганная, не узнаёт собственный голос. Её бьет озноб.

Он больно бьёт её по лицу, наотмашь.

— Бога нет, Джуд, — с неприкрытой яростью в глазах, чеканит он, и глаза его опасно блестят, — бога нет.

И, приблизившись к самому её лицу, шепчет в воспаленные, полуоткрытые губы:

— Я — твой бог!

Он освобождает её и, пока она рушится на пол, совершенно обессиленная, чиркает зажигалкой — раз, второй. Деревянное распятье на стене вспыхивает.

Ей страшно. Она визжит, боясь собственного крика. Боясь себя.

Он уходит.

Джуд останавливает чип только когда понимает, что по щекам градом льются слёзы. Она смотрит на обгоревший снизу крест на стене у кровати, а потом — на следы верёвок и синяки на запястьях, и, икая, начинает рыдать. Плачет долго, пока сил хватает лишь на то, чтобы через раз дышать. Тяжело засыпает, впиваясь пальцами в часы, хранящие эти ужасные, но живые воспоминания.

Её фальшивая память.

Ночью ей снится Галлифрей и его оранжевая трава, в которой они с Гарри, мальчишки, носятся, радостно крича. Никакого спокойствия. Он прибегает к заветной цели первым и показывает язык.

— Почему ты всегда меня опережаешь? — говорит она и голос её звучит точно как девчачий, звенит, будто колокольчик.

Ей становится дурно.

Поворочавшись, она просыпается от резкого приступа тошноты и несётся в ванную. Но не успевает добежать. Её рвёт на пол, посреди кухни, на новый линолеум, который она только вчера вымыла. Нужно выпить воды, умыться и возвращаться в постель, но ни на что нет сил.

Джуд шумно вздыхает и сползает по стене. А потом долго-долго плачет, сидя в собственных нечистотах.

Ты так низко пал, Доктор. Это конец.

Точка.

========== Глава 12. ==========

— Я знаю, что ты мне изменяешь с ним, Джуд. Знаю, что изменяешь. Я докажу это.

Он сидит на кровати, глядя в одну точку пустыми глазами и, подрагивая, плачет. Всхлипывает, как щенок. И так уже больше часа. Крутит индикатор чипа на своей руке и, в моменты, когда его взгляд совсем потухает, уносясь далеко, снова и снова роется в её и своих воспоминаниях, копается в своей голове, пытаясь найти ответ, которого никогда не получит — Саксон позаботился об этом.

Ей бы пожалеть его, бедолагу. Несчастный, он не знает, куда идёт, к чему прийти должен, не чувствует любви, потому что она его не любит, ни грамма, даже как друга не любит, и страдает. У него огромная рана в боку, из которой, кажется, кишки вот-вот вылезут. Эта рана называется горькими эмоциями, которые однажды сдадут его с потрохами. Когда-нибудь, возможно, в недалёком будущем, он окончательно уничтожит себя, и ему даже станет легче от этого. Когда-нибудь случится именно так.

Но сейчас ей бы пожалеть его, беднягу. Он сидит на измятой постели, после того, как она снова отвергла его, знает, что никаких чувств в ней не разбудил, снова и снова копается в стёртых и перемешанных, как шифр, от него событиях собственной жизни, ищет ответы, и, не находя, горько плачет. Он — взрослый мужчина, ему почти тридцать пять, но теперь он куда более эмоционален, чем любой маленький ребёнок, искренне страдающий из-за ерунды. Его, Уилла, горе куда сильнее, глубже, рана страшнее — он мучит себя вовсе не из-за ерунды. Он оточен ложью, и правда его убьет, как бы сильно он не желал её знать. Он повержен, уничтожен, разбит, разломан на осколки. Сердце его разорвано на куски и кровоточит. Он — если не самый несчастный, то один из самых несчастных людей, в принципе.