Разбилось. Судорожный поток бессвязных мыслей, наконец, слегка притормаживает, Джуд хватается за одну, как за спасительную соломинку, и впервые — перекошенной улыбкой — улыбается. Теперь на неё глядит монстр, которого она и сама бы испугалась, если бы способна была ещё испытывать какие-то чувства, кроме боли, стыда и отчаяния. Разбилось. Она встаёт и, покачиваясь, очень медленно идёт в коридор, в маленькую кладовую, где её муж (о прошлым с которым она так и не вспомнила ничего) хранит инструменты. Скорее, ползёт, но в её положении уже одно это — неплохой выход.
Очутившись, наконец, в нужной комнате, она открывает кладовую, несколько раз толкнув дверь, чтобы та поддалась (сил совсем нет), и, сложив на груди руки (вышло бы решительно, если бы она ещё обладала этой решимостью), выбирает молоток. У Уилла их пять штук, все разного размера и, судя по всему, мощности. В конце концов, Джуд останавливается на среднем, крепко сжимает его в руках, чувствуя, как дрожат пальцы, и ползёт обратно. В шаге от спальни теряет равновесие, её швыряет в сторону, и она едва не падает, ударившись плечом о дверной косяк. Наверняка, жизнь ей спасло только то, что она наткнулась на дверь, не то бы упустила молоток, раздробив себе конечности. Впрочем, это было бы забавно — теперь к психическим болезням и амнезии, которая не торопиться выпускать её из своих лап, добавилось бы ещё и физическое увечье. Полный комплект, чтобы она уже никому никогда не была нужна.
Она снова у зеркала, стоит, замирая, слушая собственное тихое, прерываемое горестными всхлипами (и все вызваны тоской по Гарри) дыханием. Теперь она разглядывает своё отражение более скептически, первый приступ брезгливости от себя самой уже миновал. Теперь она воспринимает зеркало как самый враждебный объект в этой милой квартирке, о которой она тоже ничего не помнит. Зеркало — это как портал в бездну, который затягивает её, манит к себе. Не нужно пытаться себя обмануть, она будет вспоминать о них с Гарри всякий раз, когда даже случайно посмотрит в это зеркало, или хотя бы скользнёт мимолётным взглядом. Зеркало — враг. Врагов нужно уничтожать, пока они не уничтожили тебя.
Джуд кусает губы, замирает от очередного всплеска боли, затаивает воспалённое дыхание. Так проходит ещё немного времени. Минута, вторая, третья — а она всё смотрит, и смотрит, и смотрит. И с каждым мигом ненавидит глядящую на неё женщину всё сильнее.
Эта женщина — чудовище. Она ужасна. Её нужно убить.
Джуд заносит молоток над головой, замахнувшись так сильно, как только может. Пальцы дрожат, иссушенная рука напряжена, держать молоток для неё сейчас, пожалуй, так же тяжело, как несчастному Сизифу всякий раз толкать в гору камень. Она не сдаётся. Понимая, что подходящий момент, в конце концов, наступил, Джуд жмурится и изо всех сил бьёт молотком по зеркалу.
Звук стекла, прорезавший уши, болезненный и тяжёлый. Он раздаётся в самом её сердце, внутри её души, придавая той ещё больше боли, режет уши, и способен испугать. Осколки лавиной летят вниз, один за другим, танцуя опасный танец на её ногах с поцарапанными коленками (очередной след страстной запретной любви). Джуд удаётся немного опомниться через пару минут, аккуратно приоткрыть сначала один глаз, затем другой, и с удивлением увидеть, что весь туалетный столик теперь составляет целую гору стекла. Она улыбается кривой ухмылкой психопата, которым, вне сомнения, стала, а, может, и была всегда, в уцелевшие обломки стекла, по которым уже в следующий миг бьёт и бьёт молотком, слушая их дребезжание.
Это конец. От зеркала не осталось ничего, кроме рамки, которая, пустая, представляет собою идеальное воплощение зияющей чёрной дыры, куда она, Джуд, попала, и откуда ей, похоже, не вырваться. Без стекла ей долго не продержаться. Джуд со злорадством думает, что, если поставила на зеркале, куда так любит глядеть во время интимных забав Гарри, крест, значит, быть может, однажды удастся поставить крест и на Гарри. Она мягко опускается в гору стекла, в самый её центр, натягивая рубашку так, чтобы не изранить ноги, и сидит так какое-то время (она потеряла ему счёт), закрыв лицо руками. Очнувшись в той степени, когда может понимать, что на улице уже больше не утро, она с удивлением обнаруживает, что плакала. Она не чувствовала слёз и не слышала собственных рыданий.
Одно из сердец, бьющееся тише второго, болит. Она то и дело чувствует уколы, словно маленькие иголки загоняют под кожу и проворачивают внутри, пронзая каждую её клетку. Она не злится на эту боль — наоборот, это единственное свидетельство сейчас того, что она жива.
«Надо убраться, пока тебя ещё не упекли в психушку» — как будто внутренний голос нашёптывает ей, и Джуд ему покорно подчиняется. Уилл скоро вернётся с работы, и, если он увидит этот бардак, обязательно начнёт звонить врачам, узнает, что она уже несколько недель не ходит к психотерапевту, станет вызванивать все психушки и, в конце концов, упечёт её в одну из них под предлогом слабой психики. Нет, она не хочет такой судьбы, хотя давно уже сошла с ума (как минимум — с той самой минуты, когда её впервые поцеловал Гарри).
Она судорожно выдыхает, упрямо качая головой. Ну вот, только не это. Сейчас, конечно, она снова начнёт вспоминать, а потом опомнится, крича от восторга, плача, и обнаружив собственные пальцы теребящими клитор. Нет. На это нет ни времени, ни сил. Встряхнувшись, она тяжело вздыхает, пообещав себе, что этот вздох — последний, во всяком случае, в ближайшее время, и, кое-как поднявшись, идёт на кухню, словно робот. Нужно взять веник, совок. Куда она дела молоток, его ведь тоже нужно убрать? Кажется, оставила в спальне. Ладно, уберёт потом.
Эти мысли, ничего не значащие, совершенно не интересные, ей, тем не менее, очень необходимы. Они — её наставления. Как тяжело больной, но ещё цепляющийся за жизнь человек, она пытается составить в голове инструкцию, что делать дальше, и именно эта инструкция позволяет ей не сойти с ума.
Джуд поджимает губы, потому что мысль, пришедшая ей в голову, слишком горькая: она, в самом деле, превратилась в робота — машину, без эмоций и чувств, зацикленную на боли.
«Хорошая собака! Утвердительно!»
Эти странные слова — не просто текст, пришедший в её воспалённую голову. Она знает, что они точно что-то означают, но не может вспомнить что. Забившиеся, точно бешеные, оба сердца, приходится успокаивать, делая глубокие вздохи и судорожно выдыхает. На миг это тормозит её в коридоре. Не дойдя пару шагов до кухни, она останавливается, приваливается головой к двери, закрывает глаза, пытаясь угомонить внезапно разбушевавшиеся эмоции. О, если бы она только могла понять, почему фраза, о значении которой она ничего не знает, привела её в такое волнение, вызвала такую бурю чувств! Но она не может. Не может, потому отчаянно бьётся головой об дверь, как чумная — пока на лбу не расцветает красный след от методичных уларов.
Джуд снова тяжко вздыхает, потирая намерено ушибленный лоб. Она точно чокнутая, раз творит такое. Но удивляет другое — её организм, истерзанный проблемами, отчего-то остаётся абсолютно сильным физически. Она не умирает от смертельной болезни, и последнее обследование, сделанное всего полтора месяца назад, показало, что она абсолютно здорова. Если не считать проблем с психикой, она бы оставалась совершенно здоровой женщиной. Парадокс, наверняка один из тех, объяснения которому нет, как ни старайся его найти, это объяснение.
В итоге она всё же добирается до кухни, берёт веник, совок, и, наведя порядок в спальне, опять сидит на полу, глядя в пустую зеркальную рамку. Она обыграла Гарольда Саксона, но это — в первый и последний раз. Нельзя поставить «шах» тому, кто уже давным-давно поставил тебе «мат».
