Алькасаба Назара был самым крупным городом жаркого юга, и потому следующие несколько дней братья искали хоть какую-то работу, а когда когда раздобыли денег и оплатили своё пребывание на постоялом дворе — надрались в тот же самый вечер. Сольвейг злоупотреблять неумеренными возлияниями не пожелала и покинула близнецов. Она исчезла на всю ночь, вернувшись лишь под утро. Дола знал, что пока они с близнецом искали любое подспорье, способное принести им деньги, ведьма помогала в харчевне, а потом исчезала на целый день, возвращаясь глубоко ночью или под утро. Они не обсуждали то, что случилось с каждым из них в городе Лукавого бога, однако нередко Дола подмечал, что в зелёных глазах ведьмы нет-нет, да и проскальзывало нечто похожее на безумие. Ни с чем Дола не мог спутать этот взгляд — слишком часто он видел его, смотря на своё отражение в зеркале. Да и насчёт себя он больше не был уверен — после случившегося голоса в его рассудке звучали денно и нощно, и Дар Лайе не способен был больше их заглушить. Конечно, Дола мог бы рассказать обо всем брату, попросить его о помощи.

Мог бы.

Но он не стал этого делать — слишком яркими были воспоминания о кошмаре в городе страшных снов, слишком сильной оказалась боязнь вновь оказаться во власти Дара, который, как оказалось, мог нести не только покой, но и боль.

...Чуткий слух иллирийца уловил едва слышный скрип двери, мягкую поступь маленьких ножек, и затем изящные женские руки коснулись его мокрой головы. Дола вынырнул обратно и с наслаждением зажмурился, прижав уши к голове, будто кот, ластившийся к хозяйке, когда руки переместились на его плечи, и начали массировать их.

—Я принесла мазь, — мягко сообщила ему Сольвейг, не прекращая разминать мышцы, — надо обработать раны.

—Вода жжется, — пожаловался Дола и едва не замурлыкал от удовольствия, когда пальцы ведьмы скользнули по его шее и прочертили невидимую линию вдоль позвоночника.

—Конечно жжется, — хмыкнула женщина, — на тебе ведь живого места нету. Вылезай и давай сюда спину.

—О, как пожелаешь, душа моя.

Иллириец нехотя вылез из лохани, обтерся полотенцем, и обмотав его вокруг бёдер, послушно уселся на стоявший рядом табурет, а затем ссутулился, демонстрируя ведьме спину, разукрашенную росчерками следов от плети. Увидев сие зрелище, ведьма присвистнула — конечно, она не впервые видела шрамы Долы, но благодаря тому виду, в каком они пребывали сейчас, зрелище получалось впечатляющее и пренеприятное.

—Кто тебя так? — Сольвейг осторожно нанесла мазь на первую рану, и Дола зарычал — щипалось.

—В армии, — проворчал нелюдь, морщась, пока ведьма замазывала следующую рану.

—Это же изуверство! Кто-то тебя крепко ненавидел?

—Нет, это у меня шило в заднице, сам нарвался.

Сольвейг укоризненно покачала головой и вздохнула.

—Человек бы не встал после такого.

—Я тоже не смог. Вернее, подняться-то я поднялся, но потом ещё несколько дней валялся в лазарете, орал дурниной и не мог спать на спине, — весело ухмыльнулся Дола.

Сольвейг закончила обрабатывать спину и обошла Долу вокруг. Лукаво щурясь он подставил ей лицо. Она прошлась мазью по его брови и губам, затем перешла к рукам, уделяя внимание особо неприятным ссадинам. Все это время Дола пристально разглядывал ведьму, словно старался запомнить навсегда этот момент, какой она сейчас была.

—Жаль, что я больше не могу исцелять, — вздохнула ведьма.

—Нет, не жаль, — качнул головой иллириец, — ты жива — и это главное.

Сольвейг улыбнулась, когда он притянул её к себе и уткнулся носом в ложбинку промеж грудей женщины.

—Но я забрала много твоей жизни, Бес. Все твои раны, они из-за меня, — тихо произнесла Сольвейг, взъерошив нелюдю мокрые волосы.

Дола взглянул на неё снизу вверх и недовольно буркнул:

—Женщина, тебе не к лицу раскаяние, пытаясь изобразить его, ты выглядишь круглой дурой.

Сольвейг немедленно дернула его за ухо.

—Какой же ты самоуверенный! Просто удивительно, как тебя женщины терпят.

Дола лукаво улыбнулся и решительно поднялся с табурета. Легко подхватив ведьму, он перекинул её через плечо, целенаправленно зашагав в сторону кровати.

—Поставь меня на пол немедленно! На тебе ведь живого места нету!

—Ну почему же, одно место у меня определенно живое, — хмыкнул иллириец, сопроводив сию фразу звонким шлепком по упругой женской ягодице.

—Бес, ты совершенно невыносим! — низкий грудной смех был ему ответом.

Лайе стоял на берегу моря, и, щурясь на слепящее солнце, задумчиво разглядывал свои руки. В последние мгновения противостояния Лукавому Богу ему показалось, что они покрылись цветом жидкого золота, но тогда Лайе не придал этому никакого значения. Сейчас, когда у него было время поразмышлять, в голове роились тысячи вопросов и ни на один он не мог найти ответ. Кого спросить, кто ему поможет? Лайе хотел пуще прежнего вернуться домой, на Вечную Землю, быть может там ему кто-нибудь сможет рассказать хоть что-то.

Иллириец медленно согнул пальцы покалеченной руки. С трудом, но у него это получилось.

Лекарь Назары, которого Дола «уговорил» безвозмездно помочь брату, осмотрел повреждённую руку и сказал, что рана скверная, разрезаны сухожилия, ещё немного — и началось бы заражение крови. В худшем случае Лайе мог бы лишиться руки, в лучшем — навсегда потерять подвижность пальцев. Но ему повезло, в руки лекаря он попал донельзя вовремя и все обошлось малой кровью. Сейчас рана почти затянулась — это был один из немногих плюсов наличия шеддарской крови в жилах близнецов. Но шрам грозил остаться навсегда, большим и грубым рубцом на предплечье. А пальцы все ещё плохо гнулись.

Не то, чтобы Лайе был сильно удивлён, услышав сию новость — его брат был Гончим на Вечной Земле, а их недаром звали мясниками, Псами Войны. Гончих натаскивали на то, чтобы выслеживать и убивать, и разумеется, они прекрасно знали, куда и какие раны наносить, чтобы изувечить противника.

Иллириец вздохнул. Сегодня утром, мучаясь похмельем, он отправился к спасшему его лекарю и с чистой совестью отдал ему деньги, добавив сверху лишний золотой в качестве моральной компенсации. Возвращаться на постоялый двор не хотелось, ему хорошо было здесь, на побережье. Знойный воздух и запах моря напоминали нелюдю о Джагаршедде и необыкновенно светлых днях, проведённых с Шаэдид. Однако, странно было вспоминать об этом так, словно те дни минули давным-давно. В памяти Лайе между поездкой в Джагаршедд и нынешним утром огромным пластом лежала тысяча лет, проведённая в городе Лукавого Бога. И иллирийцу нужно было время, чтобы уложить все это в своей голове.

Лукавый Бог сказал, что освободил погонщицу душ и теперь она сможет переродиться заново — и Лайе отчаянно хотел в это верить. Ему подумалось, что он может прожить достаточно долго, чтобы вновь встретить её, увидеть, кем она станет в новой жизни.

Сзади послышались шаги, веселые голоса и громкий смех. Лайе обернулся и увидел идущих к нему брата и ведьму. Он постарался придать своему лицу максимально жизнеутверждающее выражение, но судя по ехидной улыбке ведьмы, у него это вышло не очень хорошо.

—Ты так долго здесь был, — хмыкнула она, подходя ближе, — что мы даже заволновались — вдруг с тобой что-то случилось?

—Все, что со мной могло случиться страшного — уже произошло, — неприветливо буркнул Лайе, не в силах отвести взгляд от руки близнеца, собственнически приобнявшей ведьму за плечи.

Втроём они молча смотрели на безмятежное море — и не верилось даже, что оно едва их не убило.

—Та девчонка. Ты ее знал когда-то? — подала вдруг голос Сольвейг. — Она вдруг напомнила мне... меня саму, много лет назад.

Лайе отрицательно качнул головой и сжал губы.

—Почему ты ей поверил? Она — как и все в том месте — была лишь миражом, мечтой, — проворчал следом Дола.

Лайе бросил в его сторону быстрый взгляд, думая о том, что он, кажется, на какой-то миг почти понял, почему Дола так тянулся к Сольвейг.