Бородин нашел его стог по хриплому собачьему бреху; Играй сидел на юру, освещенный луной, и, закинув за спину тупую морду, побрехивал лениво и монотонно, словно опробовал свой простуженный голос.
– Что, страшно одному-то? – спросил Бородин кобеля, спешиваясь. – Или скучно?
Тот подозрительно покосился на Бородина и умолк. Андрей Иванович привязал повод к передней ноге, пустил лошадь пастись, а сам двинулся к стогу.
Играй в короткой перебежке оказался возле лаза и зарычал на бесцеремонного гостя.
– Ишь ты, какой проворный! – удивился Бородин, останавливаясь возле стога, и крикнул: – Федор, убери часового! Без пароля не пускает.
Селютан зашуршал сеном и высунул голову:
– А я думал, ты не приедешь… Ждал, ждал. – Он вылез наконец наружу и потянулся. – Да замолчи ты!.. – заругался он на рычащего кобеля.
Играй обиженно махнул хвостом, отошел к висевшему на перекладине котелку и с глубоким вздохом улегся возле потухшего костра.
– А я на вечерней зорьке пару клохтунов добыл, – сказал Селютан, снимая котелок. – Чуешь, чем пахнет? – спросил, поднося к Бородину и поигрывая крышкой котелка.
– Н-да. – Бородин сухо сглотнул слюну и сказал: – Поздно уж. Может, на завтра отложим?
– Дак новый день принесет и новую пищу; сказано: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
– Ну, как хочешь. – Бородин сперва снял ружье, поставил его к стогу, потом и сумку снял.
Присаживаясь к котелку, достал поллитру водки, обжимая головку, снял с похрустыванием белый сургуч, потом с ласковой осторожностью хлопнул ладонью в донышко.
Между тем Селютан заострил палочку и, как вилкой, достал из котла утиную тушку. Бородин в кружки налил водки.
– Ну, поехали!
Выпили, выдыхнули дружно и молча начали раздирать утку, словно совершали торжественный обряд. И ели молча, чмокая губами и громко чавкая. Играй, почуяв скорые объедки, поднял морду и замахал хвостом.
– Нынче ночью Скобликовы уехали, – сказал наконец Бородин, закуривая.
– Куда уехали?
– В Канавино, к сестре. Вроде бы насовсем.
– А как же дом? – спросил Селютан, все еще не беря в толк суть разговора.
– Бросили дом, – сказал Бородин и длинно выругался. – Убежали, Федор. От налогов убежали, а может быть, и от тюрьмы.
– От тюрьмы не убежишь, – хмыкнул Селютан и закурил, отвалясь на локоть. – В Канавине, здесь ли, – все едино.
– Здесь у них свой дом, поместье рядом… А там они квартиранты. Разница!
– Какая разница – где подыхать? Что здесь, что в Канавине?
– Дак ведь люди жить хотят!
– Что там за жизнь, в чужом углу! Нет, ты держись своего болота. Где жил, там и помирай с честью.
– А если из дома выгонят?
– Ну и что? Дом мой понадобился? На, возьми, подавись им. А меня не трогай. Я и в стогу сена проживу. А затронешь – спуску не дам. Вот как надо держаться. Небось они крепко подумают перед тем, как гонять нас во всякие колхозы. А то что? Не успеют кнутом хлопнуть, как бе-эгут. Не люди, а стадо.
– Я, брат, тоже решил держаться до последнего. Ни в город не поеду, ни в колхоз не пойду.
– Это правильно, – согласился Селютан. – Давай еще помаленьку глотнем.
Бородин побулькал в кружки. Выпили.
– Эх, Федор, – сказал Бородин. – Может, последний разок ездим с тобой… на охоту. Придет время – пешой будешь топать.
– Это почему?
– Всеобщий колхоз создадут на всю Рязанскую губернию. Поголовный… И вроде бы за год. А лошадей, коров и всякую живность отберут.
– Кто тебе сказал?
– В «Правде» прочел.
– Брешут. Я вот по чему сужу: чтобы лошадей держать в общем месте, надо построить конные заводы. А ты знаешь, что такое конный завод? Я видел у фон Дервиза. Это ж дворец лошадиный! Чтобы построить такой завод на всех тихановских лошадей?.. Дак нам все заложить надо – портки последние снять с себя! И то не хватит. А ты говоришь – на всю губернию. Кто же нам отвалит такие деньги?
– Государство.
– Государство? Оно с нас последние гроши тянет. Хлеб вон до зернышка выколачивает. А ты хочешь, чтоб это самое государство заводы нам конские строило? Дворы коровьи? Да ни в жисть не поверю.
– А ежели объединят лошадей, да на наших же дворах оставят? – спросил Бородин.
Селютан рассмеялся:
– Это пожалуйста! Такой колхоз мне по нутру, ежели моя лошадь на дворе стоит. Куда хочу – туда и еду.
Бородин только усмехнулся и спросил, оглядываясь по сторонам:
– А где твоя лошадь?
– На приколе, возле озера.
– Волки не задерут?
– А Играй на что?
– Он на луну брешет.
– Это он мне вроде колыбельную поет. Я сплю и сквозь сон слушаю. Брешет, значит, все в порядке. Волки подойдут – он завоет, в голос затявкает. А то совсем замолчит. Стало быть, рассвет. Пора вставать. Он у меня службу знает.
Когда укладывались в кромешной темноте на мягком духовитом сене, Селютан толкнул в бок Бородина и сказал со смешком:
– А ты жох… Хитрован!
– Чего такое?
– Поедем, говорит, по случаю праздника уток погоняем. Так, мол, от нечего делать. Оказывается, не от нечего делать, а от актива бежал.
– Кто тебе сказал?
– Кречев. Пришел ко мне и спрашивает: говорят, у тебя Бородин отсиживается?
– И ты ему сказал, где я? – тревожно спросил Андрей Иванович.
– Ага, испугался! – хохотнул Селютан. – А я говорю: был да сплыл. Зачем он тебе? Актив, мол, завтра проводим, посоветоваться надо. Тут я сразу понял твою задачу смотаться с глаз долой. Я и сказал ему: на лугах, говорю. Случаем, не туда собираешься? Собираюсь, говорю. Будь добр – встретишься с ним, передай, пусть приезжает к двум часам дня. Исполню, говорю, в точности… Ну, мотри, Андрей! Я тебя предупреждаю.
– Ладно дурака валять, – сердито отозвался Бородин.
– А ты не боишься, что тебе самому хлебные излишки начислят за отсутствие?
– Индивидуалкой будут обкладывать, – буркнул Бородин. – Подворкой.
– А говорят, хлебными излишками.
– Кто говорит?
– Да Кречев. Передай, мол, Бородину, ежели не приедет, хлебные излишки начислим на него самого, чтоб другим неповадно было бегать с актива.
– Типун тебе на язык.
– На тебя же, говорят, сена накладывали. Сто пятьдесят пудов.
– Накладывали… Да я не повез. На меня где сядешь, там и слезешь…
– Да, у тебя рука… И кем ты успел заручиться? Говорят, племянницу просватал за комиссара из «Красного лаптя»?
– Дрыхнуть давай… Небось выспался и мелешь языком.
– Сейчас, будильник заведу, – отозвался Селютан и, закрывая сеном лаз, крикнул наружу: – Играй, а кто брехать будет? Я, что ли?!
И тотчас послышался приглушенный, как из подпола, размеренный собачий брех.
«Ну и обормот. С такими и в тюрьме не соскучишься», – невесело подумал Бородин, засыпая.
Ему приснилось, что едет он по летней пустынной дороге, а навстречу ему идет седой дед, идет потихоньку, опираясь на посох. И сума за спиной. Вот поравнялись они, Бородин и спрашивает его с телеги:
– Отец, куда путь держишь?
– Иду в Саров, богу молиться.
– Дак монастырь-то закрыли!
– Э, милый, ноне где лес – там и монастырь. Вставай, пошли со мной!
– Мне некогда. Я работаю.
– Какая теперь работа? Иль ты не слыхал? Команда была – штык в землю. Отвоевались, пошли молиться.
И он вдруг с неожиданной проворностью схватил Бородина за рукав и потащил с телеги:
– Вста-а-авай!
– Да погоди ты! Брось, говорю! Отцепись!!
Бородин вырвал рукав и в ужасе проснулся.
– Ты чего брыкаешься? Иль черти приснились? – посмеивался Федорок.
Лаз уже был открыт, и в него пробивался серый рассвет, тянуло сырым холодом.
– Богомолец приснился, – сказал Бородин. – Схватил меня за локоть и тянет в монастырь. Пошли, говорит, богу молиться.
– Погоди! Вот Кречев подведет тебя под монастырь… За уклонение:
– А хрен с ней. Молиться будем.
– Нет, брат, не помолишься. Ноне в монастыре вкалывают. По заведенному распорядку.
Они вылезли наружу. Трава была в белой изморози и похрустывала под ногами, как мелкий хворост. Небо посветлело, стало бледно-зеленым, и в его холодной стеклянной глубине слабо мерцали блеклые звезды. Луны не было. На ее месте на восточном краю неба расплывалась, играя жаркими красками, заря, и в подсвете ее угрюмо чернел сосновый бор на бугре за озером. В матовом сумеречном свете далеко проглядывались разбросанные бурые стога, затененные опушки кустарников и рыжевато-сизая щетина несрезанных камышей возле округлых бочажин. Лошади стояли вместе, понуро опустив головы и ослабив дугою передние ноги. Играй вертелся в ногах хозяина, поскуливая и помахивая хвостом.
