– Нашто?
– Ежели б вареной не дали.
– Съел бы, – покорно вздохнув, сказал Селькин.
Потом пришел Федорок Селютин в длинной, до колен, тиковой рубахе, босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек:
– Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая.
– А может, в реку снести четвертя? – предложил Бандей.
На него зашикали:
– Ты что, в уме? Берега крутые… А ну-ка да споткнешься с четвертями?
– Можно в обход, от затона…
– А там крутит… Унесет четвертя…
– Они же не плавают!
– Говорят, бутылки океан переплывают.
– Дак то ж пустые.
– Неважно. И водку унесет.
– Куда ее унесет?
– В омут. Закрутит – и поминай как звали.
– Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю.
– А ты знаешь, в Каменский омут Черный Барин мешок проса уронил. Слыхал, где выплыл?
– И где?
– В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть.
– Дак то ж под Каменкой, пропасть!
– Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в воду! А хочешь четвертя поставить.
Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу.
– Не-е, мужики… не могу. У меня обувь не соответствует.
– А водку пить она соответствует?
– Дак я ж Кольцов! – бил он себя в грудь.
Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто в сапогах ходил. Его спрашивали:
– Отчего в жару валенки надеваешь, Петька?
Он отвечал:
– Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом.
А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи:
Что, дремучий лес,
Призадумался?
Думой темною
Запечалился…
– Петька, лучше спой.
– Это можно.
Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке плыл, и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив руки, самозабвенно, прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до малого словца, до последнего вздоха:
На кленовой скамье-е, перед бледной луной,
А мы праздной порою сидели;
Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой,
Липы нежно листвою шуме-е-е-ли.
Пока мужики готовили пирушку, ребята носились возле шалашей, затевая одну проделку за другой. На отшибе подальше от реки стоял кое-как сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к старости сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика. Он сидел у своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и крякнул ему в спину, точно как дергач.
– Ну, черт горластый! – проворчал Кузьма. – Чего тебе надо? Пошел вон! – и бросил в траву головешку из костра.
Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое место. Но только принялся за кашу, как снова за его спиной раздалось навязчивое: «Кррр-я-як».
– Кузьма Иванович! – кричали с берега мужики. – Дай каши дергачу! Не жадничай…
– Птица тожеть есть хочет.
– У нас ноне равноправия…
– Не жадничай… Это тебе не при старом режиме… Гы, гы.
Кузьма бросил наземь котелок и, переваливаясь, как старый гусь, пошлепал в шалаш.
Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово и запрягал в телегу такого же подслеповатого, как сам Кукурай, серого мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил в шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой к телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай, смутно видя мерина, занес хомут над ним и опустил его прямо на круп.
Мерин выдул животом воздух, а Кукурай бодро прикрикнул на него:
– Но-о! Рассапелся!.. Проснись, ненагляднай!
Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял голову, а Кукурай выпустил хомут из рук.
– Андрей! – кричали ему. – Поищи у него под хвостом голову-то.
– Он ее промеж ног спрятал.
– Атаманы, грабители! Что я вам сделал? – чуть не плача спрашивал Кукурай.
– А мы что тебе сделали? Телегу увезли?!
– Ты ж сам на задницу хомут надевал…
– Звонарь бестолковый, звонарь и есть.
Когда поспела рыба, ее вытащили на деревянные тарелки, нарезали большими кусками и посолили крупной солью. Уху черпали кружками, водку запивали ухой, потом уж заедали рыбой. Без малого сорок мужиков чинно расселись в кружок и в напряженном молчании ожидали свою порцию водки; каждый пришел либо с кружкой, либо с ковшом, но наливали всем одну и ту же мерку.
Якуша держал очередную четверть за бока, как гусыню, и, наклоняя, лил в свою алюминиевую кружечку, размером с чайный стакан.
Пили не чокаясь, – вольют ему порцию, он глянет на нее, жадно потянет ноздрями воздух и, нахмурившись, словно недовольный, решительно опрокинет в рот. «Эх, кабы вторую вослед пропустить!» – «А что, соседу не надо? Он у тебя рыжий, что ли?»
Собрались на круг всем шестаком, только Кузя Назаркин не пришел – обиделся за дерчага, да Тарантас надулся, что его улишки в общий котел пошли: «Вам только волю дай – не токмо что улишки, загоны пропьете».
– Мужики, чего ж мы под сурдинку пьем? – спросил Якуша Ротастенький. – Хоть бы гармошку-то растянули.
– А где Буржуй?
– С ребятами.
– Обиделись они: рыбу, говорят, гоняли, а выпить не дают.
– Рано ишшо. Пусть сопли научатся подтирать.
– Буржую-то можно. Все ж таки – гармонист.
– Бурж-у-у-уй!
Он выкатился откуда-то из травы, по-собачьи отряхнулся, встал – голова большая, ноги короткие – с готовностью таращит глаза, руки по швам:
– Чего надо?
– Выпить хочешь?
Только головой мотнул. Подали кружку – осушил единым духом.
– Ого, этот без приманки берет.
– Шелешпер.
– А закусить хочешь?
– Мы уже рыбки поели, – сказал Буржуй.
– Молодец! Впрок закусывает.
– Ты чего в траве лежал?
– За Тарантасом смотрел.
– Зачем?
– Так.
– Где же он, Тарантас?
– На реку пошел, котел моет.
– Эй, мужики! Хватит ему экзамены устраивать. Неси гармонь, играть будешь.
– Я ее дома оставил.
– Как оставил?
– Дак девок нет пока. Вот приедут гребсти – тогда и гармонь привезу.
– Ах ты, забубенный! Зачем же водку пил?
– Впрок. Потом отыграю, – Буржуй ухмыльнулся и дал стрекача.
– Чухонин, сыграй на своей нижней губной барыню, а мы спляшем, – сказал Бандей.
– Дай воздуху набрать. – Биняк напыжился до красноты, встал на карачки и вдруг отчетливо заиграл на своем нижнем инструменте барыню:
Тра-та-та-ти
тра-та-та,
Та-ра-ра-ра
ти-ри-ри…
А Селютан с Бандеем тотчас сорвались в пляс, – пошли вприсядку вокруг котла с ухой, присвистывая и приговаривая:
Между ног – чугунок,
Сзади – сковородка…
Ой, вали, вали, вали!
Закусали кумары,
Кумары да мушки,
Не боюсь Ванюшки…
– Тяни, Осьпов! Тяни! Крой дальше!!
– Дальше она у меня слов не знает, – сказал Биняк.
– Биняк, а сорок раз подряд дернуть можешь?
– Могу.
– В любое время дня и ночи?
– Могу.
– Если разбудить… И сразу чтобы сорок раз подряд?
– Могу.
– Спорим на стан колес!
– Ого-го! Дай разбить руки!
К Андрею Ивановичу подошел Тарантас с косой в руках и взял его за плечо:
– Отойдем в сторонку!
– В чем дело? – спросил Бородин.