Пройдя во входную дверь, Надя оказалась в темных сенях. На полу в ряд стояли шлепанцы и галоши, а на прибитых к стене гвоздях висели садовые халаты, плащ, куртка в заплатках – все, что бабушка использовала для работы в огороде. Из сеней тяжелая деревянная дверь вела в просторную прихожую, из которой в разные стороны выходили двери: налево – в зал, прямо – в две спальни, направо – на кухню, откуда вкусно пахло выпечкой, и доносились звуки радио. После долгого пути и по-вечернему прохладной улицы приятно было оказаться в теплом и уютном доме.

– Паша, ты, как всегда, в зал, – сказала Антонина Михайловна, пропуская детей вперед, – диван в твоем распоряжении.

В комнате царила идеальная чистота. Белые тюлевые занавески легкой вуалью покрывали окна, старинная мебель была расставлена по периметру вокруг большого прямоугольного коричневого в цветочек ковра. На журнальном столике между двумя креслами выстроились семейные фотографии в рамочках, рядом стоял темный бархатный диван, напротив которого, на простой деревянной тумбочке с одной дверцей, восседал пузатый телевизор. Над ним, на стене между окнами, висела свадебная черно-белая фотография молодых Антонины Михайловны и ее покойного мужа Анатолия Павловича.

Паша поставил свой чемодан в угол между шкафом со сплошными дверцами и «стенкой», в которой за стеклянными дверцами аккуратно хранились сверкающие чистотой чайные сервизы и наборы хрустальных бокалов и салатниц различной величины, и с разбегу прыгнул на диван. Затем нашарил пульт и включил телевизор. На экране возникла молодая симпатичная женщина, передающая вечерние новости. Бабушка с добродушной укоризной взглянула на внука, как на несмышленого щенка, вбежавшего в дом с грязными лапами после прогулки в дождливый день.

– Как же твои экзамены, Павлик? – спросила она.

– Фигня, осенью пересдам, – ответил Паша, пожав плечами.

– И отец тебе позволил? – Антонина Михайловна перевела полный сомнения взгляд на Ларису Андреевну.

– А у него выбора не было. Мы же с квартиры съехали, а в общагу на две недели меня никто не поселит. Если только зайцем у друзей приютиться. Короче, ба, не парься, сдам я, – Паша беззаботно подмигнул бабушке, на что она лишь развела руками.

Иван Анатольевич отнес чемоданы в спальню и вслед за всеми вошел в зал. Не говоря ни слова, он направился к окнам и резкими движениями поправил занавески. Затем отступил на пару шагов и, придирчиво осмотрев их, разгладил рукой, выравнивая, и вернулся к остальным.

– Сойдите с ковра, – сказал он командным голосом матери, жене и дочери.

Надя закатила глаза, понимая, что значит этот приказ, а Лариса Андреевна и Антонина Михайловна молча повиновались. Иван Анатольевич тут же с серьезным лицом наклонился и потянул ковер на себя.

– Вот так-то лучше, – сказал он сам себе, удостоверившись, что край ковра расположен точно параллельно половицам и, довольный, провел рукой по волосам.

– Ты опять за свое? – спросила Антонина Михайловна, покачав головой. Однако в ее голосе не было упрека. – Идемте-ка лучше ужинать.

Поздно вечером, когда мужская половина семейства Перовых, наевшись домашних пирогов с капустой и напившись горячего душистого чая, развалилась на диване перед телевизором, а Антонина Михайловна и Лариса Андреевна прибирали на кухне, Надя надела легкую куртку и вышла во двор. Было свежо, тихо и темно. В окнах соседнего дома горел свет, лишь немного развеивая мрак вокруг; у сарая притаились жуткие черные тени, а в сторону бани и смотреть не хотелось – настолько было страшно. На заборе у ворот, сверкая глазами, сидела кошка непонятного из-за кромешной темноты цвета и спокойно смотрела на девушку.

– Кис-кис, – позвала ее Надя. Наличие живой души рядом немного успокоило ее.

Кошка безразлично отвернулась. Надя сунула руки в карманы, глубоко вздохнула и запрокинула голову к небу. Каким волшебным оно казалось отсюда. Совсем не таким, как в городе, если не считать того вечера, когда они лежали с Робертом на тротуаре в центре Казани в их первое свидание. Свободное от газа и пыли, деревенское небо завораживало, манило своей глубиной. Оно как будто бы даже пахло ночными фиалками и на ощупь было густым и прохладным. Что, если и Роберт сейчас смотрит в небо? Видит ли он ту же звезду, что и она? Вот бы узнать, чем вообще он сейчас занят.

– Не помешаю? – Антонина Михайловна тронула внучку за плечо.

Надя от неожиданности вздрогнула.

– Ба, это ты! – она обернулась к бабушке. Та стояла совсем рядом, накинув пуховую шаль на плечи. – Конечно нет, как ты можешь помешать?

– Надюш, я хотела поговорить с тобой, – голос Антонины Михайловны звучал очень мягко, но уверенно.

– О чем? – Надя смутилась под пристальным взглядом бывшей учительницы: она словно бы сейчас стояла у школьной доски и с трепетом ожидала каверзного вопроса.

– Давай присядем на скамейку, – предложила Антонина Михайловна и с упоением вдохнула ночной прохладный воздух, – уж больно вечер хорош!

– Кому как, – девушка пожала плечами.

Минутное волнение отпустило Надю так же быстро, как и охватило, и бабушка с внучкой, пройдя по неосвещенной тропинке, вышли за ворота. У забора стояла простая деревянная скамья на двух поленьях. Невдалеке горел единственный на несколько домов фонарь, чей свет едва рассеивал мрак вокруг, а дальше лежала кромешная тьма, разгоняемая дальше по улице таким же одиноким тусклым фонарем. Глушь и тишь, скука смертная, и только желтые квадраты окон да голоса гуляющей молодежи вдали говорили о том, что здесь все же живут люди.

Надя присела на скамью и поджала ноги. Сквозь тонкие джинсы ощущалась прохладная поверхность доски. Антонина Михайловна уселась рядом. С минуту обе молчали, одна – в сердцах ругая судьбу за злую шутку, другая – наслаждаясь тишиной.

– Ну, что, солнце, как дела? – вкрадчиво спросила пожилая женщина.

– Какие уж там дела, – Надя тяжело вздохнула. – Закончилась моя жизнь, так и не начавшись.

– Вот как? – медленно произнесла бабушка и с пониманием кивнула. – Что же теперь будешь делать до восьмидесяти лет?

Надя посмотрела на Антонину Михайловну, желая упрекнуть ее за неуместную шутку, но та выглядела совершенно серьезной.

– Бабушка, ты не понимаешь…

– Куда уж мне!

– Я серьезно, бабуль.

– Ну, надо думать. Ты лучше расскажи, что случилось, а там посмотрим, понимаю я или нет.

Надя сплела длинные пальцы между собой в причудливую буклю и закусила губу. Единственным, что волновало ее все эти дни, было расставание с Робертом, но после вопроса, заданного бабушкой, она поняла, что не хочет говорить об этом. Зато перед глазами возникла семья, их холодность по отношению друг к другу, непонимание, и жгучая горечь объяла сердце.

– Бабуль, скажи, всегда будет так больно? – Надя сжалась, скрестив руки на груди, словно от холода.

– Смотря как больно.

Надя взглянула на бабушку пронзительными, кажущимися совершенно черными в темноте глазами. Точно такими же, как у отца, отличавшимися лишь отсутствием очков.

– Ну так, что внутри все сжимается, и кажется, что вот еще чуть-чуть – и умрешь.

– Нет, солнце, со временем ты научишься относиться ко всему спокойнее, – Антонина Михайловна обняла Надю за плечи и только тут заметила, как та дрожит.

– Иногда мне кажется, что ты одна на всем свете меня понимаешь, – Надя прижалась к бабушке и положила голову ей на плечо. – Если бы не ты, я предпочла бы вырасти в детдоме.

– Что ты такое говоришь, Надя? – Антонина Михайловна слегка тряхнула ее за плечи. – Вот тут уж ты сама не понимаешь, чего болтаешь!

– А что, разве ты не видишь? Они же совершенно сухие! Я трачу столько сил на то, чтобы докричаться до них!

– Ну, иногда нужно гораздо больше сил, чтобы промолчать, как ты считаешь?

– Ух, бабушка, тебя не переспоришь, – Надя отвернулась, закусив губу, но через мгновение снова взглянула на женщину. – Они же не умеют любить. Маме вообще все равно, где я и что делаю. Папу, кроме ровных занавесок и чистых окон, больше ничего не волнует. А про Пашку я вообще молчу. Повезло же с таким чурбаном в одной семье родиться!