Из трубы доносилась возня и короткие крики, Леха напряженно прошептал, что, если вдруг рыжий вырвется, нужно быть готовыми его принять. Хотя это не пригодилось, спустя полминуты Дима выволок его за шкирку и, встряхнув, сказал, снимая с его башки кусок налипшей паутины:
– Помнишь меня? Ты элекрощиток мне продал!
Но остекленевшие глаза мужичка выражали пустоту ночного леса, и он только часто моргал и громко сопел.
– Нет не годится, давай его в машину! – сказал я и взял мужичка под руку.
Усадив его на заднее сидение, мы на все голоса втолковывали ему, что не имеем ровно никакого отношения к милиции и правоохранительным органам вообще. В качестве аргумента предлагали собственную молодость и невозможность быть занятыми на какой бы то ни было службе просто по возрастному несоответствию. Психологическая блокировка сошла с застывшего лица мужичка, только когда Саня показал деньги.
– У нас не хватит макулатуры, но в Европе пытки запрещены! – наконец хоть что-то произнес мужичок, поправляя свой балахон.
– Выпить хочешь? – поинтересовался Леха.
– Где чай, там и шампанское, но лучше градус не понижать! – выдал мужичок.
– Ты это о чем? – прищурившись, спросил Саня.
– Я лично буду водку, а вы можете хоть «Буратину» – я не обижусь! – громко и нервно сообщил мужичок.
Первым заржал Дима и завел мотор. В магазине купили бутылку водки, стаканы, хлеб, кусок вареного сала, доконав продавщицу порезать его потоньше.
Мужичок пожелал всем удачи здоровья и материального благополучия, когда ловко проглотил налитый до краев стакан. Встряхнулся, занюхал хлебом и представился Леопольдом. Спустя пару минут он внимательно поочередно рассмотрел нас и согласился с тем, что мы слишком молоды для службы в органах внутренних дел, и только тогда стал разговаривать по существу.
А по существу, через час мы выехали из деревни в под завязку набитой электрооборудованием машине. Так что Леха с Саней всю дорогу тряслись в неудобных позах, прижатые коробками с электрощитами, грудой розеток, электросчетчиков и пакетных выключателей. На мой вопрос Леопольду откуда все это, он ответил: «Из леса», и я больше не приставал с расспросами. Главное, что товар был совершенно новым, и его кондиция, по крайней мере внешне, не вызывала никаких сомнений.
Домой приехали уже к вечеру и сразу рванули к Поролону. Он, конечно, возмутился для порядка, болтая о разделении рабочего и личного времени, но, рассмотрев товар, дал отмашку разгружать. Кстати, заплатил не просто ту цену, что обещал, но еще и накинул за качество, с тем, что, если найдется еще нечто подобное, мы должны рассматривать именно его как первого претендента на покупку. Рома назвал это электрооборудование «высшей пробой» и сообщил, что в наши края такое практически не привозят. (Наверняка имея в виду его высокую стоимость для среднего достатка поселкового жителя, а с тем и сложности его реализации – но то были официальные цены). Хотя лично мне было на это наплевать, ведь все сложилось как нельзя лучше, и в моем кармане теперь лежала половина месячной зарплаты среднего служащего.
Рома предпринял несколько попыток узнать откуда все это, но по дороге мы сговорились молчать и не сообщать об этом источнике не только какому-то Поролону, но и близким. Черт подери, мы решили до поры не посвящать в это даже Димона. Нужно было взять паузу и до следующего рейда эту тему никак не тревожить, а нуждающийся в деньгах больше нашего Димон, ощутив перспективу наживы обязательно бы начал склонять нас к как можно более скорому повторному заезду. Тем более что за ним водились грешки из разряда отступления от общих интересов в пользу личных.
Уже немного позже я хоть и с трудом, но объяснил для себя почему мы тогда остановились и не стали что называется «ковать железо пока оно горячо». Это был страх наказания за наш «успех». Ведь любой человек, не обделенный здравым смыслом, при этом смело движущийся к цели, почти наверняка знает, как обращаться с возможной проблемой в избранном им деле, потому как он видит его в общем. А наша вылазка сложилась целиком из удачи и ничего за ее узким коридором нам не было известно, а значит, могло грозить чем угодно. К тому же вскоре меня отвлекли уже несколько другие дела.
Тогда я все еще учился в школе, и после новогодних коротких каникул мне пришлось сдавать и пересдавать чертову уйму контрольных работ и сочинений, по тому как стоило матери ослабить контроль за моей успеваемостью я в тот же миг прекратил нормально учиться. Как я узнал позже, учителя не обращались с жалобами к матери на мои прогулы по тому только, что их непосредственная начальница теперь пребывала в состоянии развода. Будоражить человека в таком состоянии считали неучтивым и, может быть, даже небезопасным, давая время прийти в себя, и теперь это время вышло.
Кстати, мать, изучив статистику моей успеваемости, отреагировала даже не спокойно, но легко, сказав что-то вроде: «Ну что же, Ваня, ты всегда был творческой натурой…» Тогда мне наконец стало отчетливо ясно, что развод родителей окончен. Ведь сейчас мать виделась мне неким отдельным или даже чужим существом и ее взгляд на мир, теперь не мог поколебать какой бы то ни было внешний раздражитель. Единственное что осталось для меня загадкой – почему мать развелась с отцом, а я чувствую будто это произошло со мной. Или, может быть, мне просто так казалось?
В любом случае за эти несколько месяцев мать очень изменилась. Эта ее умеренность и собранность уже не открывалась тем теплом, что прежде. Теперь она казалась мне величественней, недоступней и горделивей, а после смены привычной прически на короткое каре и вовсе стала напоминать снежную королеву.
Отец же тем временем стал совсем тихим, но не подавленным, а скорее «бесцветным», словно всем своим видом говорил, что не хочет выделяться. Все больше читал Блаватскую и Гурджиева, а цитировал почему-то Набокова и Салтыкова-Щедрина, наверное, считал, что это мне более по возрасту (или сознанию). По специальности устроиться не смог и теперь работал сторожем в военкомате и все больше походил на папу, а не на отца. Хотя сторожу с высшим образованием монашеская дымка приятия философа-практика даже к лицу. Кстати, рассеянность понятий и восторг по поводу мелочей, более никому не доступных, тоже. Оправившись от развода, папа конечно чуть поседел и схуднул, но теперь стал глубоко спокойным, легким и по-стариковски теплым – он сильно постарел тогда.
В начале марта девяносто восьмого мать предприняла новый выпад, к которому я не был готов совершенно. Она взяла отпуск с последующим увольнением, дождалась расчета и укатила в Новосибирск к матери, то есть моей бабушке, оставив для меня только короткую записку в почтовом ящике.
Оказывается, я нуждался в матери больше, чем сам о том думал, и ходил ошалелый целую неделю. Дело оказалось не только в том, что я заскучал, но с ее увольнением еще и в школе начался кавардак. Причиной тому стала Копейкина Антонина Семеновна –учительница математики, теперь занявшая место матери на должности завуча. Я уж не знаю, с чего ее прорвало, но только теперь она стала цепляться по пустякам и занижать мои оценки, притом что ни с алгеброй, ни с геометрией прежде у меня проблем не было, во всяком случае не больше, чем у других моих одноклассников. В общем, атмосфера все накалялась, кстати в опалу точно так же, как и я неожиданно, попали еще трое из класса, эти выделялись особенно слабой успеваемостью. В итоге дело дошло до того, что в конце мая, в канун экзаменов для выпуска из девятого класса, она собрала нас в своем кабинете и открытым текстом выдала: «Вам не нужно идти в десятый класс! Кого увижу на следующий год, выпущу со справкой!» По-моему, доступней некуда! Если по поводу моих коллег по опале у меня вопросов не было, то на свой счет я проконсультировался с единственным учителем, которого по-настоящему уважал, Петром Петровичем, нашим историком. Тот совершенно свободно разъяснил, что у Антонины давно накопилась масса вопросов к моей матери, которые она не могла себе позволить задавать прежде. И теперь они сыпятся на мою голову в качестве этой неприязни. В общем, Антонина Семеновна, как и всякая новая власть, взялась за чистку рядов по собственному разумению, эти трое неуспевающих – портили ей статистику, а я – настроение.
