Глава1. Если бы…
«Князь Мышкин прав – предсмертные секунды – это годы…» – неожиданно мелькнуло в уме.
Теперь передо мной лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы, темнеющий внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. Мне в затылок упиралось дуло револьвера, а его владелец только что выкрикнул намеренье лишить меня жизни. Правда сделал это так театрально, что меня разобрал смех, и я не нашел ничего лучше, как передразнить его слова и расхохотаться. Он нажал крючок у самого моего уха, и за выстрелом и длинным звоном в голове пространство впереди раскрылось особым образом.
Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – это некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, это кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и даже грамма морали, нет ни тени или намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что это ответ – ответ на тот вопрос, который звучит коротко и просто, – как все это случилось?
_____
Он часто говорил «если бы…», он – это отец, особенно когда говорил обо мне. После своего «если бы» нередко прибавляя «…не был таким дураком!». Как у него эта фраза вошла в такого рода привычку, за которой уже не слышно ее настоящего значения, так и я своими поступками не заставлял ждать, чтобы получить именно такой отзыв.
Конечно перед фразой «если бы не был таким дураком!», частенько фигурировали вполне себе хвалебные вступления, вроде: «мог бы стать художником…», когда в свои шесть лет я в абсолютно абстракционисткой манере разрисовал лицо соседской девочки разноцветными фломастерами. Но при том что согласие на боди-арт было обоюдным ее родители все же пожаловались на меня. Само собой, за этим последовало наказание и продолжение известной фразы. Еще из хвалебных вступлений, все из того же раннего детства запомнилось: «мог бы стать сыщиком…», когда одним поздним вечером я натянул рыболовную сеть в переулке перед фруктовым садом для поимки «яблочных воров», о которых услышал из жалобы соседа отцу. Как назло воры в нее так и не попались. Вместо этого под покровом ночи в нее влез другой сосед – токарь. Он перебрал со спиртным и решил срезать путь через яблочный сад именно в этот вечер. Я помню, как все смеялись, обсуждая этот случай, но, когда отец узнал, кто поставил сеть, то в довесок к привычной фразе я впервые получил подзатыльник. Из серии «мог бы стать…», припоминаю еще одно. Как-то забрались мы дружной толпой одиннадцати-двенадцатилетних пацанов в старый уже полуразвалившийся и полуразворованный автопарк. Набрали полные карманы каких-то никому не нужных гаек и болтов, а когда убегали от сторожа, я споткнулся и сильно приложился лбом о камень. Открыл глаза уже дома на своей кровати с забинтованной головой и услышал разговор родителей на кухне. Отец опять было начал говорить свое «мог бы стать…», когда мать вклинилась с нервным замечанием: «идиотом!», а отец будто невзначай добавил: «…если бы не был таким дураком!»
При таких делах совершенно не удивительно, что меня зовут Иваном, или нет не так – стоит ли удивляться такому моему поведению с таким-то именем – словно русских народных сказок никто не читал… Хотя меня так назвали в честь деда, и к, наверное, самому известному персонажу русских сказок мое имя имеет куда более косвенное отношение, чем устремление всей моей натуры.
Мое детство прокатилось быстрым снежным комом. До семи лет все шло неплохо, и я даже имел наглость думать, что способен отличить свое от чужого. В начальных классах вместе с азами социалистических ценностей я как многие впитывал все доступные истины и противоречия: первые понятия о вежливости и грубости, и вообще плохом и хорошем. Но чем выше рос, тем меньше понимал. Оказывается, все вокруг находилось в постоянном споре друг с другом. Например, если дома родители читали мне детские книжки, ставили пластинки со сказками и классической музыкой, то на улице, сидя вечерами у костра, в компании сверстников, я слушал песни группы «Сектор Газа» на кассетном магнитофоне «Романтик» и пробовал упражняться в мате, еще не до конца понимая значения произносимых слов. Вообще я не находил большого эмоционального различия между тем и другим, но родительский выбор казался мне слишком доступным для того, чтобы быть верным. А звуки улицы обостряли внимание и будто говорили: «Продолжай слушать, и скоро ты все поймешь!»
Средняя школа вообще показалась мне странным местом, при том, что в ней работала моя мать. Мои учителя вели себя так, словно я им чем-то обязан, но вскоре эти иллюзии развеялись вместе с надеждой на здравый смысл, равенство и справедливость. Учителя быстро разделили класс на условные подгруппы и без оглядки на кого бы то ни было нашли в себе силы на одних смотреть с восторгом и умилением, а других не принимать в расчет как потенциально способных к обучению. При том, что я частенько слышал от отца фразу «истина рождается в диалоге», те же учителя этого самого диалога не искали. «Замолчи и не мешай остальным!» – говорили они. Любое соприкосновение со школьным укладом оставляло впечатление чего-то механического, тесного и серого, постепенно его усиливая. Немудрено, что школа довольно быстро приобрела для меня образ машины, лязгающей шестернями. Система поощрений и наказаний в виде шкалы с нумерацией от одного до пяти еще больше усиливала этот эффект. Словом, от этих прямых ответов, разлинованных тетрадей и однозначных оценок хотелось бежать и не возвращаться. Но, как и многим моим сверстникам, оставить это место не позволяли родители, а для того чтобы в нем преуспеть, во мне имелось слишком мало механического. В самом мягком случае я слышал в свой адрес «Этот точно гуманитарий!» – впрочем, так называли всех троечников и остальных невнимательных и не особенно способных к точным наукам.
Подобная определенность решила все за меня. Я быстро сообразил, что стремления к теоретическим знаниям забирают много времени и не приносят ожидаемого удовлетворения. Так же быстро понял, как можно увернуться от полноценного участия в учебном процессе, где шпаргалки и «яйцеголовые» одноклассники формально помогают продвинуться вперед без особого труда. Вместе с этим времени на что-то менее механическое и более естественное стало больше.
Все естественное в конце концов сводилось к двум вещам: тусовке в компании мне подобных и общению с девчонками (точнее – нервное стремление довести хоть какую-нибудь из них до греха). Если верить французской поговорке, то в процессе поиска причин тех или иных действий, «Ищите женщину!», но в школьные годы, сам поиск женщины обернулся для меня целым ворохом действий, и как правило не без вреда для организма.
Вино или портвейн, хотя годилось и все остальное, что способствовало раскованности в общении с женским полом. Драки до кровавых соплей и синяков за школьной котельной – для самоутверждения и репутации – но в конце концов для благосклонного отношения к себе слабого пола. В общем – деформированные романтические мифы на практике. Времена не помеха, чтобы назначить себя рыцарем, какую-нибудь Наташку из параллельного класса – принцессой, а нагрубившего ей одноклассника – великаном. Но вместо отрубания головы просто разбить ему нос или, что тоже бывало, – потерпеть фиаско и уйти с поля брани с синяком или парой ссадин. Так или иначе все в контексте средневековых легенд и с той же романтической бессмысленностью и рвением, которые практиковал Дон Кихот.
Внезапно наступившая юность так же не отличалась устойчивым вектором развития, скорее это была прежняя колея, но с большей наглостью и прибавившимся опытом. Моя юность не знала и не хотела ничего знать, но кричала, требовала и искала повод для обид. Ко всему прочему у меня этот период выпал на девяностые годы, и вместо того чтобы знать, я со всей своей кипящей страстью вдруг захотел иметь. А рекламные ролики только распаляли этот аппетит и указывали, чего конкретно я хочу.
