Моя мать имела репутацию довольно строгой, что в том числе подчеркивал ее внешний облик. Ее фигура была худой, лицо и походка выражали сдержанность, она носила строгие платья темных тонов, и единственное, что можно отнести к намеку на легкомысленность – это ее волнистые пышные волосы, даже при условии, что чаще она собирала их в хвост. Ее манера говорить отчетливо и ясно действовала на окружающих магически, ведь даже взрослые цельные личности при общении с ней машинально выпрямляли спины и приобретали некую проявленность, без размытых черт в собственном образе. Но когда она пересекала порог нашего дома, то всё, что казалось неприступным напуском моментально отзывалось неким бережно сохраненным теплом.
Отец среди односельчан считался дельным советчиком и носил репутацию твердого и вдумчивого специалиста. Но оказавшись дома, становился не то что бы мягким, скорее, адекватно смотрящим на каждый возникший вопрос, рассматривая его отдельно от уже сложившегося мнения. Проще говоря – не отмахивался.
И теперь мне кажется – это материнское тепло, что она не тратила понапрасну на всю остальную жизнь, и отцовская готовность участия давали то чувство размаха. Нет – свободы, так или иначе такого ощущения мира, всматриваясь в которое ему не было видно края. И, может, от того по мере взросления в моем характере оставалось мало места для навязчивости или еще недавней обиды на всё и вся, замещая их стремлением к самостоятельности. И, может быть, именно это послужило возможностью начать рассматривать моих родителей не только как нечто целое, но и как полноценные отдельные личности.
В нашем доме не было ощущения некоего тесного мирка. Например, никто не хотел смотреть телепередачи Чумака и Кашпировского с целью зарядки воды. Никто не переживал выиграет ли автомобиль очередной участник «Поля чудес», кажется не забывая о том, что, согласно сказке Алексея Толстого, оно располагается в Стране дураков. Единственное, что смотрели родители с интересом, но без азарта это «Что? Где? Когда?» (ну и, само собой, фильмы: советские, итальянские и самые любимые – французские). При этом мое желание не отставать от времени и посмотреть какой-нибудь фантастический или военный боевичок, насколько я помню, никогда пресечь не старались и, может быть, оттого я не особенно к этому стремился.
Домашний порядок не рассматривался мной как бремя, он мне даже нравился. Это отношение к жизни давало некую высоту взгляда. И даже обыкновенные деревенские занятия: уход за огородом и курами, растопка печи и сбор яблок, малины и облепихи, воспринимались мной как простая смена деятельности или даже экзотика, при том что я не знал сравнений – ведь я родился здесь. Но если взять отношение к тем же занятиям моих друзей – для них это было не иначе как трудовой повинностью.
Мировоззрения родителей складывались в некий купол, внутри которого царили иные метафизические процессы. Зато стоило мне выйти за порог дома, как стены сдвигались, и сила лично моего импульса, представленная, как правило, в виде разрушительной и лишенной четкого вектора волны, позволяла действовать только в рамках тесного коридора хулиганских позывов. Кто бы знал, как мне нравился этот контраст!
В такие моменты я чувствовал себя как какой-нибудь греческий божок, принявший вид не человека, но гопника, и втихаря сошедший с Олимпа затем, чтобы пуститься во все тяжкие. Насытиться общением с друзьями, девушками и ощутить энергию толпы.
В моем поселке как районном центре и самом крупном населенном пункте на несколько сотен километров в округе, прикосновение цивилизации на фоне прочего ощущалось особенно. Люди с близлежащих деревень и сел ехали сюда практически с тем же расчетом, с коим едут в город: за более дешевым товаром (как правило – одеждой), или учебой. Хотя кроме среднеобразовательной школы здесь имелось только профессиональное училище, но тем не менее. Кроме того, из признаков цивилизованного общества, помимо обязательных административных и муниципальных точек: поликлиники, налоговой инспекция, сельского совета, милиции, суда, военкомата уже упомянутых учебных заведений, нашлось место и культуре.
Местная администрация, уж не знаю по какому случаю, может, в приступе неслыханной щедрости или необъяснимой душевной боли по падению культурного облика селян, построила здесь неоправданно большой дом культуры. Может, от того, что прежний маленький клуб сгорел в конце восьмидесятых (по рассказам, во время проката фильма «Кинг Конг жив») и «культуре», нужно было где-то себя культивировать и нести в массы? А массы, как известно, не готовы окультуриваться под открытым небом (разве что на Масленицу). Хотя и новый клуб в смысле культурной нагрузки не соответствовал масштабам застройки (она была неоправданно большой). Здесь располагались несколько детских кружков (занявших пять кабинетов из двадцати), большой спортивный зал, где время от времени играли в волейбол и концертную площадку на триста мест. На ее сцене время от времени выступала местная самодеятельная фольклорная группа, под названием «Ручеек». Она состояла из десятка незамужних женщин постбальзаковского возраста в красных в вышивке сарафанах и одного «закодированного» гармониста в косоворотке, бойкого, но с грустью в глазах. Да, местные власти в смысле знаний вкусов молодежи, а вместе с тем ее заинтересованности в культурном досуге, отстали, наверное, лет на тридцать, вернее, остались в том времени. А то, что действительно привлекало молодежь, так это редкие прокаты уже порядком устаревших фильмов и та самая дискотека, но только в контексте противоположения «культурному воспитанию», в традиционном его понимании.
В общей последовательности событий, бегущих теперь перед глазами, память словно сдвинула в сторону все прочие походы на танцы и подробно выделило только один. Что тут можно поделать – сейчас я не волен этим управлять – теперь я только зритель, и просто смотрю фильм, с плохим названием «Моя жизнь».
Глава 2. На дискотеку
Стоял конец мая, днем уже хорошо пригревало солнце, но вечерами сильно холодало. Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать, как в общем-то всем из нашей компании, за исключением Димы, он был осенний (нудный осенний Дима). Мы собрались как обычно около маленького магазинчика на перекрестке. Пока стояли втроем, я и два Дмитрия. Димон пришел уже слегка поддатым, говорил, что по дороге встретил соседа, а тот плелся от товарища, у которого родилась дочь, он и предложил выпить за здоровье новорожденной, и как никогда вовремя. Димон не успел поздороваться, как моментально по привычке начал глумиться над прической Димы. Она и вправду сегодня была какой-то особенно дурацкой. Я, конечно, тоже хохотал, но больше по инерции, потому как голова была занята Надей. Да, тогда как раз черт меня дернул влюбиться в недавно переехавшую из города Надю. От этого я не особенно был готов шутить и вообще, как всякий влюбленный, перестал понимать более или менее длинные логические цепочки и в волевом смысле держался только на памяти о том, как действовал прежде. Проще говоря отупел, обмяк, но довольно успешно скрывал это, время от времени подначивая Диму, чтобы отвести от себя оценивающие взгляды друзей. И в этом смысле его слегка дебильная прическа и хмурый виноватый вид можно было считать подарком судьбы.
Леха с Саней подошли как раз в момент, когда Дима психанул и разорался на всю улицу визгливым неумелым матом. Громко и рассеянно пообещав, что не намерен больше иметь с нами дела, Дима умолк, а когда Саня предложил скинуться на портвейн, тут же внес свою лепту в общий котел. Леха назвал его «человеком слова», и мы пошли «в центр», так, словно не было никакой ругани. У нас практически всегда происходило так: ссора почти до драки, а спустя какие-то несколько минут смех или вообще ничего, как теперь.
По дороге заскочили в один из трех имеющихся круглосуточных магазинов, но единственный, где нам продавали спиртное без всяких вопросов. Продавец Валентина, крупная женщина средних лет, на поприще официальной торговли была монополистом в сфере продажи алкоголя несовершеннолетним и всех нас прекрасно знала. Портвейн и Янтарное вино (всегда с толстым слоем осадка) у нее не застаивались, а подростки при наличии денежных средств не испытывали дефицита в алкоголе. Те, кто пользовался услугами этого магазина, частенько шутили, говоря, что не сам человек решает свою судьбу, а делает это именно Валентина, в то время как официальная власть, будь то милиция или загс, ее только исполняют.
