Бряцая бутылками в пакете, всей честной компанией подались на рынок. Точнее, мы называли его базаром, не то на блатной, не то на старорусский манер. Дело в том, что после восьми вечера торговцы сворачивались, а сама территория рынка не закрывалась. Таким образом то, что было прилавками для товара еще пару часов назад, на ночь становилось барными стойками и местами для сидений. Комфорт эконом-класса! Бар самообслуживания для тех, кто не мог себе позволить, допустим, посиделки в кафе, по бедности или возрасту. Но это конечно больше формальное объяснение, потому как многие из тех, кто имел и средства, и достаточный для бара возраст частенько предпочитали проводить время под широкими навесами базара, нежели за столом кафе. Не мудрено, ведь здесь было куда веселей, ведь местная атмосфера не обязывала соблюдать приличие и, так сказать, держать лицо, потому как все вокруг не собирались это делать точно так же.
Стоило нам приговорить первые две бутылки портвейна, как Дима под какой-то женский вопль, донесшийся с соседнего прилавка, ни с того ни сего завел разговор о том, что наше детство практически кончилось. И, словно не замечая наши вытянувшиеся в удивлении и вопросе лица, продолжил монолог минорным тоном в то время как из-под фонаря слева к нам приблизился Виталик, мой одноклассник. Он молча пожал нам руки, уставился на Диму и спросил: «Где стригся?» В эту секунду мы все наблюдали самый быстрый эмоциональный переход от сентиментального нытья к взрыву ярости из когда-либо виденных. Только что плавная речь Димы скатилась к первобытному воинственному крику, оставив на месте рассуждений одно сплошное эмоциональное выражение. В общем он взвыл и бросился на Виталика.
Все мы в едином порыве вскочили и схватили Диму за руки. Виталик отпрыгнул и уставился сначала на мычащего нечто нечленораздельное Диму, а уж после на нас, хохочущих на все голоса. Диму быстро успокоили и усадили на место, а Виталику налили вина. Саня пояснил, что с Димой говорить «о больном» сегодня не стоит. Виталик выпил и поплелся куда-то дальше, где голосила другая компания побольше нашей.
Откупорили третью бутылку и, выпив, слово взял Леха и стал рассказывать о его поездке в Новосибирск. Этот умел говорить интересно и отрешенно, а для впавшего в какое-то полутрансовое состояние Димы подобный подход был просто необходим. И мое состояние ума такой разговор устраивал куда больше чем прежний, к тому же у меня тоже были родственники в этом городе. Леха тем временем курил одну за одной и рассказывал, как он ездил к тетке, с каждым словом все больше погружая нас в странное ощущение более объемной действительности. Его рассказ заинтересовывал, но отдавал чем-то чужим и неуютным, и первым на это отреагировал Димон, когда вклинился с какой-то колкой ремаркой. Кстати, из всех нас он был самым закоренелым «колхозником». С малых лет участвовал в уходе за довольно большим животноводческим хозяйством (их семейство держало какое-то невообразимое количество коров и свиней). Когда я говорю «уход за хозяйством», в это включен весь цикл жизни животных: рождение, кормежка, чистка хлева, выпас, заготовка кормов, забой, расчленение, фасовка. При таких занятиях сфера понятных интересов уж слишком тесная. Так что закомплексованный, но довольно сильный для сублимации комплекса в гордость, Димон, не особенно выносил разговоров о городе, тем более что сам он выезжал за пределы района лишь однажды.
Посиделки задались не особенно, до дискотеки оставался еще час, настроение начинало портиться, но тут пришли Люба с Зиной, и все стало только хуже.
Мне лично Люба с Зиной нравились, точнее сказать, веселили. Общались очень свободно и располагали способностью заразить этим, кого угодно. Но согласно их репутации, они могли заразить не только свободным общением, но и некоторыми венерическими заболеваниями. Несмотря на то, что их развязный вид и, допустим, свободное владение матом и такой момент, как курение на людях (в то время как курящие девушки предпочитали делать это за углом), имели место, но никто из моих знакомых не мог подтвердить того, что когда-либо спал с кем-то из них. И вообще на их счет у меня лично имелось подозрение, что они выглядят и ведут себя как «прожженные шалавы», только ради репутации, учитывая оную на них никто приличный не станет зариться, а неприличным сами откажут. И при том что действительного подтверждения их репутации не находилось – это мог быть вполне себе современный способ сохранить целомудрие до лучших времен.
Тогда от тесного и обходительного общения с женским полом я нередко слегка зажимался, конечно не так как Саня или Дима, последний вообще нес какую-то больную чушь, не сопряженную ни с формальным разговорным контекстом, ни с конкретным предметом, кажется вообще проваливаясь в некую другую реальность, но все же. Да, я довольно рано понял, что в ловеласы я не особенно гожусь. Для этого нужна другая психическая конструкция. Допустим, из моих наблюдений за преуспевающими на этом поприще нужна: пуленепробиваемая уверенность, не наигранная небрежность и умение навязать потенциальной жертве некую неизбежность. А для этого необходимо отчетливо видеть только себя, превозносить и преподносить себя как неслыханную удачу, которая может и ускользнуть. В общем нужно быть крепким и устойчивым эгоистом. В этом смысле в ловеласы куда лучше годился Димон, со своим практичным крестьянским подходом к любому делу, чего не исключало и общение с девушками. А я тем временем ходил «вечно влюбленный», и способности ловеласа во мне не приживались, хотя женского внимания хватало и так.
В этот раз близость женского пола на без того раздражённого Диму, повлияла еще сильнее и быстрей обычного – он «нарезался» просто «в клочья» с быстро выпитого стакана портвейна и понес уже совсем другую чушь. Если прежде его клонило в сторону сантиментов, то теперь его речь приобрела отчетливый злобно-агрессивный характер. Теперь он встал с места и стал говорить обо всем подряд в качестве вступительного слова заявив, что весь этот поганый мир, только иллюзия, и он ему снится. Что мы все ему снимся, а он нам. Потом начал говорить о заговоре и что бог – это облако, после попытался объяснить на пальцах устройство некоего механизма, без уточнения его названия и прикладной цели. После схватился за живот обеими руками, отбежал в сторону и его вырвало.
Хохот разнесся по окрестностям гулким эхом, а когда мы перестали ржать (все кроме Димона, тот надсадно давил из легких воздух, растянув в улыбке рот, так что не было слышно звука, но по лицу потекла слеза) Люба повернулась ко мне и с серьезным и непривычно наивным для нее видом негромко спросила, что случилось с Димой. Я пожал плечами и объяснил, что Дима любитель разного рода заговоров, тайных знаний, предсказаний и мистики, и если он перебирает со спиртным, он все это исторгает в качестве сумятицы и просто набора не связанных между собой предложений. Люба кивнула и повторив: «Исторгает…», посмотрела в сторону уже уходящего куда-то в темноту Димы. Я же тем временем не мог оторвать глаз от ее груди, для ее шестнадцати лет довольно выдающейся… из выреза оранжевого топика.
Среди по-настоящему ночной темноты, подсвеченной несколькими слабыми фонарями, раздалось разбавленное писком расстроенного микрофона «Раз-Раз…», и послышались более приглушенные звуки музыки – началась дискотека. Все приободрились, но остались на местах, ведь каждому известно о том, что не стоит идти в пустой зал. Иначе это будет говорить о пришедшем либо, что он рано и сильно пьян, либо, что хуже, ему одиноко (ведь это в контексте подросткового наплевательства, никак не сопрягается с протестом, ведь протест любит легкость). А мы и не спешили. У нас было две бутылки вина и свежий повод для веселого разговора, который оставил после себя Дима, кособоко ушедший в майскую ночь как последний поэт.
Примерно через десять минут под усеченным конусом желтого фонаря у входа на рынок вновь появился Дима. Он нервно осмотрелся и быстро пошел к нам. Как только он приблизился, мы оглядели его и напряженно умолкли. Вид его был взвинченным, голова мокрой, лицо красным, а в руке лежало горлышко разбитой бутылки.
