В качестве опрашиваемых известные мне близкие друзья Вовы, понятное дело, не годились, иначе они бы тут же растрепали ему о моих расспросах. Решение действовать тоньше завело меня на неизвестную территорию. Для начала я узнал, откуда он родом, ведь будь он местным, я бы наверняка о нем слышал раньше. После выбрал из его односельчан наиболее, по моему мнению, не заинтересованное лицо и приступил к следующему этапу. На мою беду, лицом этим оказалась девушка, но не просто девушка, а здоровенная и крепкая Алла, имеющая репутацию спокойной и застенчивой. Ее было видно издали в толпе сокурсниц, прервавших изучение пошива легкого платья для обеда в столовой, в которой питалось все училище.

Оказалось, Алла жила не в общежитии, как большинство ее приезжих одногруппниц, а у родственников, неподалеку от моего дома. Ранним вечером после занятий я дождался, когда подруги оставят ее одну, подошел и для начала поприветствовал и представился:

– Привет, я Ваня!

– Привет! Все знают, что ты Ваня! – с удивившей меня усмешкой сообщила Алла.

– Хорошо… – борясь с уже выстроенным представлением о ней ответил я. – У меня к тебе разговор…

– Клеишь меня?! – подозрительно и слегка радостно перебила Алла.

– Нет! – почему-то тоже громко ответил я и бесконтрольно растянул дурацкую улыбку.

– А чего надо? – все больше разваливая миф о собственной застенчивости, уточнила Алла.

Я как мог изложил то, что меня интересует, Алла взяла несколько секунд на размышление и выдала: «Я трезвая про людей не говорю». Я тогда слегка опешил, но в продолжении разговора выяснил, что она слишком хорошо себя знает и не может полноценно рассказывать о человеке на трезвую голову, пусть даже и очень хочет это делать. Прежде я о таком не слышал и, честно говоря, подумал, что это просто уловка, но это само собой не имело никакого значения, и мне осталось только узнать, какой напиток она предпочитает, а здесь все оказалось еще проще: «Не будет вина – неси пиво!» – сказала она, и я принес вино (девушка все же). Она вынесла стаканы и самотканую подстилку похожую на половик, только толстую, и постелила ее на широкую лавку под облетевшими кустами сирени. Мы уселись, Алла выпила и стала говорить.

Первым делом она сообщила, что Вова сирота и воспитывался бабушкой. Его родители умерли по пьяному делу от отравления угарным газом, по одной из версий причиной тому стала непогашенная сигарета. Вова тогда был у бабушки, да так там и остался. Она его особенно не жаловала, может, от того, что ей он был неродной (вроде если ее сына нет в живых, то и его пасынок ей теперь никто), а может, просто от ее тяжелого злобливого характера. Деревенские знали это, и кто посердобольней жалели Вову: то в гости на праздник позовут, то одежду какую-нибудь подарят, бабушка одевала его совсем плохо. Когда стал ходить в школу, тут ему туго пришлось – дети, как известно, нищеты не прощают, но Вова имел характер и очень рано пошел работать, точнее, подрабатывать. Учился, работал и не собирался прогибаться под изменчивый мир, тем более что дальше прогибаться некуда, и кому на это хватало ума, его уважали.

Я слушал Аллу, и мне все казалось будто говорит она не о нашем времени, а о начале века, когда у крестьян отбирали скот и зерно, объясняя это военными нуждами и народ практиковал отправку своих детей «в люди» для обучения ремеслам и раннему трудовому пути (как в произведении М. Горького или А. Платонова). Не верилось, что теперь может быть нечто подобное. Моя фантазия тогда рисовала образы косых черных избушек на фоне длинных пустых полей. Людей в рубахах и лаптях, пеструю свору собак и строй согнувшихся нищих. Сомнительное, я вам скажу удовольствие, – лицезреть пустоту, простор и холод.

В общем и целом, облик Вовы Кускова стал мне ясен. К тому же Алла добавила: «Для Вовы в наше училище поступить, как для меня в университет – мозгов, может, и хватит, но я себя там даже представить не могу, да и денег нет, а он, видишь, смог! Он ведь всегда мало знал. За пределы деревни не выезжал. А тут – в райцентре жить!» В конце рассказа она отвернулась и утерла глаза.

Смотрел я на Аллу и любовался, эта ее сила и простота светились теперь теплым незримым светом. В таких людях очень много чего-то природного, цельного, живого, и мне думается, в тщетных попытках понять именно эту силу подобных людей записывают в простаки, а их откровенность в глупость. Нет, Алла не станет гоняться за призраками моды, она живет другими ценностями, а если когда-нибудь и попробует, то посмеется сама над собой. Она никогда не будет спорить о трактовках творчества Шекспира, ей плевать на труды Белинского и образ Обломова в русской литературе как архетип. И вот она выпила еще и захохотала над каким-то ее собственным высказыванием, а у меня вновь разыгралась фантазия. Вот же она вся, как на ладони: вот ее будущий муж – крепкий высокий мужик, такой же простой, с хмурым напуском, но добрый по сути. Вот ее дети – трое шустрых карапузов, которые как у всех вырастут незаметно. Вот она сама – пишет письма сыну в армию. Поет раскатистую песню за праздничным столом. Читает сказки внукам, приехавшим на выходные. Вяжет им варежки и носки и все удивляется, как быстро они из них вырастают.

Вышел я тогда от нее ошалелый, и все вокруг виделось мне словно нарисованным. Так, будто ткни пальцем этот пейзаж, то и проткнешь насквозь, как Буратино поддельный очаг. Теперь приходилось признать, что жизни-то я и не знаю. Оказывается, есть люди, которые живут другими ценностями, и те сюжеты, что изложены в книгах классиков, не канули в Лету и есть и теперь – есть всегда. Сопротивляясь своему стыду, я теперь смотрел на мои текущие планы, и бог свидетель, лучше бы меня стыдил кто-то со стороны, потому что как судья над самим собой я оказался безжалостно правдив.

В другой раз такая неприятная вещь, как правда, очевидно подпортила бы мой удобный взгляд на мир, но в этот она выполнила функцию некой губки или абсорбента. И стоило ее эффекту, дающему непривычную реалистичность восприятия мира, схлынуть, как на месте прежних вопросов остались только легкость и некая лояльность. Кстати, теперь это касалось не только Вовы, но и всех подобных ему вообще, и мою выгоду от этого переоценить было невозможно.

Оказывается, незаметно для себя самого, я относился и к Вове, и приезжим в общем с высокомерием и неким снисхождением, а теперь, когда этого не стало, попытка взглянуть на меня в прежнем качестве натыкалась на провал. Как же я веселился тогда! Тот первый случай, когда я заметил эту перемену, стал особенно смешным. Это было на уроке химии, и Лилия Абрамовна задала вопрос Вове и, получив ответ, по привычке перекинула свое внимание на меня. Я собственными глазами увидел взгляд в никуда. Она смотрела на меня так, словно пыталась отыскать того, к кому обращалась раньше, но не находила. С подобным сомнением, наверное, рассматривают пустой дверной проем, в котором боковое зрение уловило движение: линию, пятно, вспышку? Но это был никакой ни бобок, а всего лишь я. Оценивая свои ощущения, я уже более или менее почувствовал собственную перемену, хоть и не мог целиком ее объяснить, но память об этом ее взгляде «насквозь», до сих пор не дает забыть о возможности лицезрения себя самого со стороны.

Конечно, нужно сказать и о том, что некоторое время мне пришлось привыкать к этому непонимающему взгляду всех моих знакомых. По сути говоря, в этот период отношения с людьми существенно обострились, кроме того мою компанию могли терпеть только те, кто уже более или менее разобрался, кто он сам. А те, кто допускал неопределенность, совершенно перестали выносить меня. Моя оценка тех же самых одногруппников претерпела такую же трансформацию, что и отношение общества ко мне. Теперь я безошибочно отличал в нашей лихой ватаге людей со стержнем от других, только подделывающих обладание им. Оказывается, у многих это выходило очень правдоподобно. Хорошо сказал по этому поводу Дэн, хотя он просто наблюдал, и с ним я никакими мыслями по этому поводу не делился: «Ваня, на тебе людей можно проверять – быки из стада тебя терпеть не могут!»