Тяжело и грустно было сидеть в Сухановке в воскресный день.

В этот день у Сухановки собиралось много народу, особенно молодежи и детворы.

Жизнь за стенами Сухановки била ключом. Через форточку в камеру вливались радостные, веселые пионерские песни, звуки рожка горниста и барабанного боя.

Игра на гармони и пение русских народных и революционных песен и частушек…

Эти веселые и радостные дни для народа так тяжело ложились на сердце. Все это очень тяжело переживалось, и кто этого не испытывал, тому трудно понять. Как бы хотелось броситься в постель, накрыться одеялом и лежать, ничего не слыша. Но, к сожалению, постель на замке, и ее откроют лишь после вечерней поверки…

Понедельник, 23 июня, я только что от следователя пришел в камеру. Мой сосед спрашивает:

– Ты в следовательском корпусе ничего не слышал?

– Нет, да что там услышишь? А что?

– Объявлена война, с кем, пока не известно, не то с Германией, не то с Англией.

– Ты откуда это узнал?

– Только что передали из соседней камеры. Сосед пришел от следователя и там услышал эту нерадостную весть.

Необходимо отметить, что заключенные очень чутки и наблюдательны к каждому новому событию, примечают все до мельчайших подробностей…

Возьмите Сухановку: уж насколько там было строго, не проникало ни одно постороннее слово, а вот объявлена война, и о ней уже знают заключенные…

Сообщение оказалось верное. На другой день на окна поставили деревянные ставни, лампочки светло-прозрачные заменили синими…

На ночном допросе следователь заявил, что он меня оставляет на целую неделю. Раз не сознаешься, так оставайся! Конечно, я такому сообщению был бесконечно рад: ну, думаю, после отъезда следователя отдохну и ночи буду спать спокойно, никто меня тревожить не будет…

27 июня 1941 года, ранним утром нас разбудил звук отпираемого замка, мы оба проснулись, за кем пришли – не знаем.

Дверь открылась, вошел солдат и тихим голосом назвал мою фамилию. Я встал с койки, и он мне сказал, чтобы я одевался, брал свои манатки и следовал за ним.

Я взял манатки, простился со своим вынужденным соседом, и солдат меня повел вниз по лестнице во двор.

Во дворе уже стоял воронок, готовый к приему столь важного государственного преступника. Посадили меня в воронок и повезли, а куда – неизвестно…

Когда я сел в воронок, я задался целью хотя бы приблизительно узнать, на каком расстоянии от Москвы находится эта Сухановка, куда направляют «злейших врагов Советской власти»?

Для этого я стал вести устный счет от точки отправления до конечной остановки, независимо от того, куда меня привезут.

И вот от точки отправления меня привезли в Лефортово, и я насчитал 3750; причем мы останавливались на железнодорожном переезде, во время остановки я счет не вел.

Если считать один счет равным одной секунде, то мы ехали 3750 секунд, или примерно один час с небольшим. Если скорость воронка примерно 40 км в час, то Сухановка от Лефортово находится примерно в 40–45 км.

В Лефортовскую меня привезли около 5 часов утра, поместили в бокс.

В боксе произвели тщательный обыск; потом я принял душ, после чего отвели в камеру.

В камере стояли две койки. На одной лежал молодой человек лет 28–30, а вторую занял я.

Молодой человек по национальности оказался поляк, хорошо говоривший по-русски.

Он говорил, что он польский офицер из армии Андерса[30], нелегально пробрался через польско-советскую границу в армию Андерса, был арестован на одном из московских вокзалов.

Вблизи нашего окна камеры на улице стоял громкоговоритель, передавали речь Молотова[31], нам ее хорошо было слышно, но неразборчиво.

День я провел в камере; кончилась поверка, разобрал постель, лег под одеяло. Думал, ночью никуда не вызовут и буду спать спокойно, но мой прогноз оказался неверен.

Только я стал засыпать, как дверь камеры открыли, вошел дежурный и тихим голосом назвал мою фамилию.

Я встал с постели и подумал: опять надо идти на мучение?..

Оделся, вышел из камеры, меня подхватили под руки два солдата и повели в следовательский корпус.

Там меня ввели в довольно большую комнату, в которой уже находилось шесть довольно выхоленных офицеров, в том числе пять офицеров мне незнакомых, но не было моего следователя.

Такого большого количества офицеров на моем допросе еще никогда не было, и я подумал: для каких целей их собралось так много?

Вскоре эта загадка была разгадана.

Не успел я оглядеться как следует в комнате, как старший офицер, имеющий на погонах в петлицах две «шпалы»[32], довольно зычным голосом, какого я еще на следствии ни разу не слышал, закричал: «Будешь ли ты давать следователю показания или нет?»

Я перед ним стою в недоумении: не думал, чтобы высшие офицеры так хамски обращались с подследственными…

Отвечаю:

– Я следователю показания даю, и следователь этими показаниями исписал не менее 100 страниц.

Мой ответ его не удовлетворил, и он довольно грозно закричал:

– Что ты мне говоришь об этих показаниях, давай то, что нам надо, а эти показания мы можем уничтожить! А что, если мы тебя свидетельскими показаниями уличим, и тогда что с тобой делать?»

Я отвечаю:

– Если у вас есть материалы, которые бы вам давали хоть малейший намек, что я словом или делом опорочил свою родную Коммунистическую партию или Советскую власть, или изменил им, то не надо со мной церемониться, а без суда и следствия на этом основании расстрелять. Я член партии, бывший рабочий, участник трех революций, активно боролся за Советскую власть и, если изменил своей Коммунистической партии и Родине, то не заслуживаю никакой пощады!

Вероятно, мои слова пришлись не по вкусу этому садисту, и он тут же отдал распоряжение своим подручным, чтобы они принесли резиновую палку.

Младшие офицеры не заставили себя долго ждать, быстро принесли резиновую палку и передали ее старшему офицеру.

Старший офицер, получив в руки орудие пытки, приказал мне снять сапоги, спустить брюки и кальсоны до колен и лечь на пол вниз животом.

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться этому варварскому средневековому приказанию гражданина офицера, иначе бы эти пять подручных молодчиков в офицерской форме силой бы заставили меня это сделать.

Для меня только тут стало ясно, для каких целей сюда пришли эти пять молодчиков.

Я снял сапоги, носки, спустил до колен брюки и кальсоны, но прежде чем лечь на правеж, сказал: «Если вам партия и Советское правительство дало право производить такие зверские методы следствия над невинными советскими гражданами, то я подчиняюсь и ложусь».

В старое, проклятое время на правёж клали на скамейку, а тут скамейки не было. Я лег на пол.

На пол я лег вниз животом, жду экзекуции. И вот экзекутор в лице старшего офицера с резиновой палкой в руках подошел ко мне, ноги мои заложил между своими ногами, чтобы я их не мог раздвинуть, и резиновой палкой стал наносить по подошвам ног ожесточенные удары.

От этих ударов у меня была нестерпимая боль, я стал громко кричать, но этот палач в офицерской форме не переставал делать свое варварское средневековое дело…

Им этого показалось мало. Палачи заставили меня встать к специально поставленному стулу задом к экзекутору, упираясь руками в сиденье стула.

И тот же палач, в офицерской форме, резиновой палкой стал мне наносить удары по голой заднице…

Били до полной потери моего сознания…

Избиение наконец прекратилось. Я немного пришел в себя, попросил глоток воды: мне его дали. Ну, думаю, экзекуция закончилась…

Но нет, второй офицер, на погонах в петлицах с одной «шпалой», взял в руки ту же резиновую палку, поставил меня к тому же стулу и в том же порядке стал меня избивать…