Когда я сел на стул, следователь стал меня знакомить с существующими порядками, т. е. как должен вести себя подследственный. В частности, он сказал:

– На стуле можете сидеть свободно, положа ногу на ногу, руки можно класть на колени.

При входе в комнату постороннего лица из начальствующего состава или обслуживающего персонала подследственный должен вставать. Это будет служить приветствием вошедшего.

Впоследствии на одном из допросов я как-то с возмущением сказал «черт возьми!» и тут же за это выражение у следователя попросил прощения.

На что мне следователь ответил: «Здесь можете выражаться любыми словами».

Первым делом следователь спросил мою биографию.

Я ему все рассказал, он все записал в протокол.

Потом стал спрашивать, как я дошел до того, что стал изменником Родины.

Я ему ответил: «Я изменником Родине не был и не буду».

Он составил протокол, я его подписал, и часа в четыре дня он меня отпустил в камеру.

Пришел в камеру, мне немедленно принесли обед. Я пообедал, снял сапоги и лег на постель, не снимая одеяла.

Перед моими глазами опять встала следственная процедура, опять навязывание измены Родине без упоминания каких-либо доказательств…

Прошла вечерняя поверка. Я разобрал постель, лег спать, старался быстрее заснуть, но сон меня не брал. И вот часов в 10 вечера открывается дверь, и дежурный тихим голосом называет мою фамилию; я встаю, мне предлагают быстрее одеваться и следовать за дежурным.

Опять нарушили сон, я снова у следователя, который задает одни и те же вопросы[17].

Стали интересоваться, кем и когда я был послан в Северную Маньчжурию, на КВЖД[18].

Этот вопрос, вероятно, задавался для проформы, так как следователь обо всем этом великолепно знал из имеющегося материала в моем личном деле.

Я следователю объяснил, что в Северную Маньчжурию я ездил два раза.

Первый раз в 1929 году для изучения культуры соевых бобов, сроком на 8 месяцев. Там пробыл всего лишь 2,5 месяца. Вследствие китайско-советского конфликта[19] вернулся на Родину. Ездило нас три человека.

Вторично меня послали в 1930 году, в январе, для закупки соевых бобов как посевного материала, в количестве 300 000 пудов сроком на два месяца.

Задание было довольно солидное, но я его не боялся и выполнил в положенный срок.

А потом, по ходатайству управления КВЖД и с разрешения Наркомзема РСФСР и НКПС меня оставили в распоряжении управления КВЖД.

Причем следователь заметил: «Мы знаем, что ты там проделал большую работу».

Следователь спрашивает: кто подписывал командировки?

Первую подписал нарком земледелия РСФСР Яковенко, а вторую – нарком земледелия Муралов А.И.[20]

Следователь спрашивает:

– Кроме закупки соевых бобов, какие еще получали задания от Муралова?

Меня этот вопрос удивил, и я сказал, что кроме закупки соевых бобов никаких заданий Муралов мне не давал; более того, когда я собирался ехать в Маньчжурию, никого из наркомов я не видел…

С первым следователем мне пришлось быть всего несколько дней, а потом он меня передал другому следователю, предупредив, что он со мной будет обращаться более сурово, так что во избежание будущих неприятностей лучше мне сознаться во всех прегрешениях, совершенных против Родины.

Я ему ответил, что за мной нет никаких прегрешений перед Родиной и Коммунистической партией, так что мне сознаваться не в чем.

Наступило Первое мая, пролетарский праздник труда. Весь советский народ радостно и торжественно его встречает и проводит, а мне грустно, грустно…

Думаю: как этот радостный день проводят мои родные? Но им, вероятно, тоже не до веселья.

Вот уже прошло 4 дня, а меня к следователю не вызывают, но, откровенно говоря, я об этом не печалюсь. В течение этих дней я имел возможность спокойно спать по ночам, никто меня не беспокоил. Но это спокойствие скоро нарушилось.

5 мая[21] в 10 часов утра меня вызвали к следователю. Я пришел в кабинет и увидел: за столом следователя сидят два молодых человека, мой следователь в штатской одежде и другой – в военной форме. На погонах[22] у него было три кубика, этот молодой человек оказался моим новым следователем.

Через несколько минут мой первый следователь покинул кабинет, и я остался с новым[23].

В течение примерно двух-трех суток новый следователь не задавал мне никаких вопросов, а лишь знакомил с правами подследственного. Он часто оперировал словами великого гуманиста Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Вероятно, эти слова великого гуманиста очень понравились следователю, так как он их часто употреблял в течение всего следствия.

На эти слова я ему отвечал, что формулировка Горького, вероятно, относится к врагам народа, но я не враг народа, это вы хотите искусственным путем из меня сделать врага, но вам этого сделать не удастся…

Кончились дни знакомства со следователем, а потом потянулись беспросветные, мучительные дни и ночи, которые продолжались до 29 июня 1941 года.

Выше уже было отмечено, что следствие мне предъявило чудовищное обвинение – «измена Родине», а отсюда вытекает и «предательство своей Коммунистической партии».

Против такого нелепого обвинения я категорически возражал и просил следователя, чтобы он предъявил конкретные факты, на основе которых хоть косвенно можно было бы «пристегнуть» мне измену Родине.

Но следователь, при всем ко мне пристрастии, не мог привести ни письменного, ни устного факта, так как такового в природе не существовало.

По данному вопросу от следователя я неоднократно слышал ответ: «Вы сами расскажете, за этим столом все подпишете, что нам надо…»

Я ему ответил:

– Такого документа я вам не подпишу. Может быть, я подпишу нужные вам показания, когда вы меня доведете до бессознательного состояния, возьмете мою руку, вставите между пальцами ручку и будете ее водить по бумаге…

На это следователь мне цинично ответил: «Да, мы так сделаем».

Следствие велось самыми жесткими и недозволенными методами…

Следственные и прокурорские органы в то время находились в руках заядлых врагов народа и партии в лице заклятого врага советской власти, империалистического наймита Берии и его ближайших сообщников Рюмина и Абакумова, а также множества исполнителей их гнусных дел; все велось к тому, чтобы заставить меня подписать нужный им фиктивный материал.

Ежедневно, кроме воскресенья, следствие начиналось с 10 часов утра и продолжалось до 5–6 часов вечера, а возобновлялось в тот же день с 10 часов вечера до 6 часов утра следующего дня[24].

Следствие работало по 16–20 часов в сутки.

Этот садистский метод следствия продолжался с 10 часов утра понедельника и заканчивался в 6 часов утра воскресенья. Мне приходилось спать одну ночь в неделю, с воскресенья по понедельник.

В остальные дни недели получалось так. Только после вечерней поверки разберешь постель, разденешься и ляжешь, как не успеешь сомкнуть свои очи и подумаешь: может быть, сегодня не вызовут?

Ан, слышишь по коридору шаги солдат, вот шаги конвоя у нашей камеры; может быть, это идут в соседнюю камеру?

Нет, слышишь звук ключей и лязг отпираемого замка. Открывается дверь, в камеру входит солдат и тихо называет твою фамилию.

Только в постели согрелся, а тут вставай – и так бы во всю мочь своего голоса и закричал бы: «Не пойду!»

Но что поделаешь, раз попал в лапы палачей.

Быстро встаешь, одеваешься, тебя ведут два солдата, с руками назад в следственный корпус, сдают под расписку дежурному.