Опираясь на данные архивно-следственные дел русских эмигрантов, депортированных из Маньчжурии в 1945 г., мы можем предположить, что количество офицеров, получивших офицерские чины в годы Первой мировой войны, составляло более половины всего офицерского состава в Китае, тогда как офицеры производства Гражданской войны – около 40 %. Также нужно отметить, что большая часть русских генералов, оказавшихся в Китае, были произведены в свои чины в годы Гражданской войны, нередко не имея даже штаб-офицерского чина в старой армии. Особенно много «новоиспеченных» генералов дали войска атамана Семенова[144].

Двумя основными центрами, где сосредоточилось большое количество кадровых военных и офицеров, окончивших академию Генштаба, являлись Харбин и Шанхай[145]. В остальных местах массового расселения военных кадровых офицеров было немного. Характерным примером здесь может служить Тяньцзин, самый крупный центр русской эмиграции в Северном Китае, где к концу 1920-х гг. проживало 3–4 тыс. эмигрантов. В 1928 г. в своих письмах в Париж к генерал-лейтенанту Н.Н. Головину двое видных русских офицеров Тяньцзина, гвардии полковники П.А. Веденяпин и А.П. Бендерский отмечали, что из нескольких сотен офицеров, проживавших в городе, кадровых набиралось 20–25 человек. К тому же большинство из них, включая и генерал-лейтенанта Г.А. Вержбицкого, бывшего командующего Дальневосточной армией, не имели высшего образования. Настоящим генералом, т. е. получившим это звание еще в Императорской армии (1914 г.), Веденяпин называл только М.В. Колобова, который уже давно отошел от строя. Высшее образование, по словам Бендерского, имели Веденяпин [окончил Военную академию по 1-му разряду с дополнительным курсом в 1911 г. – С.С.] и полковник М.А. Михайлов [в 1917 г. окончил ускоренный курс Военной академии 1-й очереди – С.С.], «полуобразование (Сибирская Академия) – пьяный [К.Л.] Соболев [в 1919 г. окончил ускоренный курс Военной академии 4-й очереди – С.С.]. Итого 2 ½ [человека]» [HIA. Golovin Papers, box 12, f. Association of military science in emigration II]. Остальные высшие офицерские чины являлись преимущественно «атаманской» (главным образом семеновской) формации, из писарей, фельдшеров и т. д., которые «не имеют даже самых элементарных познаний по военному делу и по своим моральным качествам элемент для строя опасный – разлагающий» [Ibid].

Осознанность выбора военной профессии (кадровые военные) оказывала большое влияние на формирование и поддержание особой идентичности на индивидуальном уровне. Как правило, именно кадровые офицеры формировали костяк многих организаций военных эмигрантов. Корпоративная идентичность в среде «офицеров военных лет» была выражена значительно слабее и быстрее разрушалась. Особый слой среди офицеров-эмигрантов, имевший свою идентификационную специфику, составляли офицеры-казаки, впрочем, слой также не единый, поскольку большую роль в данном случае играла войсковая принадлежность казака. Наиболее массово в Китае были представлены казаки Забайкальского и Оренбургского казачьих войск, помимо этого здесь находились казаки Сибирского, Иркутского, Енисейского, Уральского, Семиреченского, Амурского, Уссурийского, а также отдельные представители Донского, Кубанского и Терского казачьих войск. Другой особый, в значительной мере консолидированный слой среди эмигрантского офицерства составляли офицеры военно-морского флота. Эта группа численно была сравнительно небольшой и размещалась главным образом в Шанхае и Харбине[146].

Важным фактором, обуславливавшим внутреннюю неоднородность военной эмиграции, являлась т. н. «партийная» (групповая) принадлежность, сформировавшаяся в среде военнослужащих (не только офицеров) в годы Гражданской войны. Наиболее крупными «партиями», отношения между которыми были откровенно враждебными, являлись «каппелевцы» и «семеновцы»[147]. Существовали и другие «атаманские партии» – «анненковцы» (наиболее консолидированные), «дутовцы», «глебовцы», «калмыковцы». В некоторых случаях «партийная» принадлежность оказывала влияние на формирование организаций военных эмигрантов.

Собственно политическая принадлежность в среде военных эмигрантов, в массе своей далеких от политики, была выражена очень слабо. Основную часть бывших военных можно было бы причислить к стихийным монархистам. В то же время в офицерской среде встречались сторонники конституционных демократов, левых (в частности, эсеров), сибирских областников.

По этнической принадлежности подавляющее большинство военнослужащих (особенно офицеров) являлись русскими. Кроме того, среди военных были украинцы, татары и башкиры (тюрко-татары), грузины, буряты[148]. Известно, что в конце 1920 года в составе белых войск, отступивших в Маньчжурию из Забайкалья, находилось до двух тысяч башкир. В феврале 1921 г. десять офицеров из башкир и татар, в том числе полковник (позднее генерал-майор) Султан-Гирей Бикмеев и капитан Галимьян Таган, выехали в Токио [Юнусова, 2001, с. 89, 90]. Еще одним представителем татар являлся поручик И.А. Мамлеев, проживавший с 1927 г. в Шанхае. Мамлеев, являясь сотрудником газеты «Слово», возглавлял национально-духовную общину тюрко-татар Шанхая (1928–1933) [Шаронова, 2015, с. 164].

Часть бурятов, служивших в войсках атамана Семенова, ушли на территорию Барги (западная часть провинции Хэйлунцзян), где расселились в основном в Шэнэхэнском хошуне Хулун-Буирского округа. Наиболее важную роль в местной бурятской среде играли отдельные семеновские офицеры. Особенно Уржин Гармаев, служивший в годы Гражданской войны в 1-м Бурятско-Монгольском полку и штабе Отдельной кавалерийской дивизии им. генерала Крымова. Будучи человеком, имевшим хорошее образование (окончил Читинское городское училище и сдал экстерном экзамен на звание народного учителя) и большой авторитет среди земляков, Гармаев в 1927 г. стал выборным правителем (угурдой) Шэнэхэнского хошуна [Базаров, 2001].

Большая разнородность военной эмиграции, отсутствие единого консолидирующего центра, а также «груз прошлого» – стремление отыскать виновного в неудачах Белого движения, создавали условия для внутренней борьбы в среде бывших военных. Противоречия существовали не только между т. н. «партийными» группировками, но и между старшим и младшим офицерством[149], казаками и не-казаками, представителями различных казачьих войск. Забегая вперед, нужно отметить, что все попытки преодолеть внутреннюю разобщенность и объединить военную эмиграцию окажутся не вполне удачными.

Одной из важнейших проблем, с которой сталкивается эмигрант, оказавшийся в новой для него социально-культурной среде, является проблема социальной адаптации. Значительная часть русских военных, эвакуированных на территорию Китая, не хотели оставаться в этой стране (особенно в долгосрочной перспективе), поэтому предпочли репатриацию и реэмиграцию в другие страны. При этом необходимо учитывать, что далеко не все, кто желал возвратиться на родину или выехать за пределы Китая, могли себе это позволить. Репатриация была закрыта для офицеров, отъезд за границу связан с большими финансовыми затратами и т. п.

Огромную роль в процессе адаптации играли существовавшие ресурсы, как индивидуальные, так и групповые (не только наличие денежных средств и имущества, но и связей, кооперации внутри эмигрантского сообщества, устойчивого социально-правового статуса, помощи со стороны принимающего государства и общественных структур), а также личностные и групповые установки. Одной из доминантных групповых установок в среде бывших военнослужащих Белой армии являлось неприятие советской власти и стремление продолжить борьбу с нею, что шло вразрез с основной доминантой процесса социальной адаптации, ориентированной, как показывают наши изыскания, на включение индивида в экономические сферы региона проживания, дополнявшееся достижением устойчивого правового статуса и отказом от участия в «политике» [Подробнее см.: Смирнов С., 2007]. Поэтому политическая активность эмигранта выступала скорее дезадаптационной стратегией. Что касается личных установок, то их существовало множество.