© Текст. Максим Саблин, 2019

© Оформление. ООО «Издательство АСТ»

Федор Ребров, известный московский адвокат, был добродушным маленьким толстяком с умными светло-карими глазами. Каждое утро он вертелся перед икеевским зеркалом в прихожей, брызгал волосы лаком и надевал дорогой костюм. Одевшись, он целовал высокую красавицу жену, ерошил светлые волосы сына и ехал на работу.

В юности Федор Ребров мечтал о другой жизни. Он считался одаренным физиком и мечтал полететь к звездам.

Поступив на юридический факультет Московского университета, он не переживал о былых мечтах и только изредка вздыхал, глядя в ночное звездное небо. К тридцати годам, раскидав дела и устаканив жизнь, он огляделся по сторонам и вдруг заметил, что сын его расхотел мечтать.

Иннокентий был к тому времени толстым семилетним мальчишкой, ходил с большим ранцем в первый класс и на вопросы отца о мечте удивленно спрашивал: «Зачем?» Не особенно зная, как растормошить маленького умника, Федор твердо решил записать сына на велоспорт. «Мечтать, может, не научится, но точно похудеет!» – решил адвокат.

Он договорился с университетскими друзьями, писателем Мягковым и прокурором Богомоловым, устроить на велотреке в Крылатском детскую гонку, а заодно показать сына своему старому тренеру.

Третьего сентября две тысячи тринадцатого года погода в Москве стояла пасмурная и холодная. Федор, накинув на плечо спортивную сумку, выскочил из офиса и, мельком заметив нищих у ворот Богоявленского собора, быстро прошел к старинному скверику на другой стороне Спартаковской.

Деревья после утреннего дождя блестели от влаги. По дорожкам сквера прогуливались клерки. Протяжно пиликал светофор. Иннокентий в дутом пуховичке-перевертыше и резиновых сапожках гонял голубей у памятника Бауману. Теща Федора, маленькая худенькая бабушка, полная тревог и заблуждений, сидела на скамеечке и, постукивая веточкой по бантику башмачка, зорко наблюдала за происходящим. Недоумова Эрида Марковна в своем зеленом пальто с меховым воротником и чуть набекрень сдвинутой колокольчиковой шляпой с розой имела невинно-чарующий взгляд Греты Гарбо.

– Ох-ох, здравствуйте, Федя, – сказала она, растягивая губы в улыбке.

– Здравствуйте, Эрида Марковна.

Федор присел на корточки перед сыном и ослабил ему туго завязанный шарф. Коротко объяснив дело, Федор взял Иннокентия за руку и повел к низенькому чугунному заборчику, за которым блестел каплями воды черный «мерседес».

Сын скакал на одной ножке. Щеки его раскраснелись, изо рта клубился пар, красная шапка с пампушкой съехала на глаза. Когда Федор уже раскрыл блестящую дверцу машины, к ним подбежала Эрида Марковна и, цепко схватив мальчика за рукав, сказала:

– Я запрещаю велоспорт!

«Кто бы сомневался!» – подумал Федор.

Слово Эриды Марковны имело большой вес в их семейном парламенте, в дебатах она не участвовала, но, несмотря на это, нескромным образом пользовалась своим гегемонством. Федор вспомнил, как смеялся с друзьями: «Вы думали, старая больная женщина из дремучей деревни старообрядцев ни при каких условиях не способна определять жизнь выпускника Московского университета, человека довольно прогрессивного и здравомыслящего? – говорил он, улыбаясь. – Еще как способна! Стоит любимой жене вослед за своей мамой повторить: „Я запрещаю“, как все твои идеи по воспитанию сына катятся в тартарары! Да-да! Таков закон!»

– И как вам вместе жить? – спрашивал Мягков. – Как тогда воспитывать сына?

Впрочем, в этот раз Федор, давно зная мнение Недоумовой, имел в рукаве козырь.

– Эрида Марковна, я договорился с Пелагеей, – спокойно сказал он, рассеянно разглядывая розу на шляпе тещи. – Мы, родители мальчика, решили отдать Иннокентия на велоспорт, – мягко сказал он. – Пожалуйста…

– Пелагея мне ничего не говорила! – перебила Недоумова.

Теща не выпускала рукавчик Иннокентия из своих коротких пальцев, намекая на необходимость звонка ей от самой Пелагеи. Скрывая досаду, Федор сильно пнул желтый камушек и проследил, как, стуча и вертясь, тот проскакал по асфальту, булькнув в мутную лужу. Взглянув на часы, Федор позвонил жене и передал телефон теще.

Эрида Марковна повернулась спиной и заговорила в трубку, ошибочно думая, что ее не слышат. «Куча потных мужичков едут друг за другом, разбиваются, ломают себе спины. Ничего себе перспектива для ребенка! – возмущалась она. – А водить кто?.. Ты??? Скажи, что Иннокентий покашливает!»

Через минуту Пелагея своим красивым низким голосом сообщила Федору, что запрещает забирать сына.

– Он покашливает, – сказала она.

Федор проводил взглядом тещу и сына и, сев в машину, поехал в Крылатское, решив, что вечером должен поговорить с женой.

Пока машина тыркалась в пробках, Федор дремал. Примерно через час он проснулся и, потянувшись, посмотрел в окно на приземистое здание, похожее на гигантского ската. Неожиданно он почувствовал томление в груди, как бывает, когда после долгих лет скитаний видишь место, где провел долгие годы, был любим и сам любил и навек оставил частицу сердца. Это был построенный к московской Олимпиаде велотрек. Федор почувствовал, как глаза увлажнились, и часто заморгал.

«Мерседес» повернул в лесок, плавно съехал с небольшой горки и остановился у стеклянных дверок, тех, что захлопывались пружиной и вечно норовили прихлопнуть велосипед.

В квадратном холле сильно пахло краской и побелкой. Маляры расстилали полиэтилен у стены, группка бегунов слушала инструктора. Обходя заляпанные лестницы, Федор не удержался и взглянул на стену.

Да, его фотография все еще там висела. Он был худым и широкоплечим, с мечтательным взглядом, чемпионом Европы среди юниоров. Федор вспомнил, как обошел на последнем круге будущего чемпиона мира Капитонова, и довольно крякнул.

Он спустился в темную арку, похожую на цирковой выезд, и услышал знакомый гул колес и запах железа.

Илья Мягков, высокий худой парень с хипстерской рыжеватой бородкой, вылитый Клинт Иствуд, оперся вытянутыми руками на бортик легкоатлетического манежа и смотрел на играющих в бадминтон.

Он обернулся и вопросительно взглянул на Федора.

– Покашливает! – хмуро сказал Федор. – Что вообще происходит, Илья? – добавил он, поставив спортивную сумку на бортик. – Почему детей воспитывают женщины?

Илья посмотрел с таким видом, словно думал про себя: «Мне бы твои проблемы».

– А что собой представляет теперь мужчина, Федя? – спросил Мягков, вытягивая шею из жавшего ему воротника рубашки. – Все на свете открыто. Наша жизнь известна с самого первого дня и до последнего. Мы только и думаем, где бы найти работу постабильнее, – вот что есть мужчина. Скукота! Цивилизация размягчила нас. А попробуй выбрать мечту, так какая-нибудь старая больная Кизулина…

Илья, улыбнувшись, взглянул на Федора. Старая больная Кизулина была тещей Мягкова и родной сестрой Эриды Марковны. Немезида Кизулина отличалась от сестры только тем, что была депутатом Госдумы и главой комитета по семейной политике, детству и материнству.

– Ладно, а где наш Плохой? – спросил Федор, оглядываясь и размышляя, почему ему всегда так хочется позлорадствовать над Петькой Богомоловым.