Разве можно было эдаких-то равнять с моим Истом? Когда он идёт через лес, лёгкий и стройный, широкий в плечах и узкий в поясе, всё живое льнёт к нему, а ветер гладит его чёрные кудри. Всякий раз, когда Ист забирал меня с вечёрки домой, как же я была ему рада! Девки всё спрашивали: "Не страшно тебе с ним?" Странные… Они ж не боятся своих отцов и братьев, хоть те по пьяной лавке и в глаз двинуть могут. А Ист меня ни разу в жизни ничем не обидел.

От этлов мне вообще никогда ничего дурного не было, не то что от людей. Малявкой была — так я ещё не понимала, что люди меня просто боятся. Позже, когда в Кривражки заходила повидаться по старой памяти, стала примечать, что тётка Милорада с бабушкой Векшей мне, вроде, и рады, и слова ласковые говорят, а сами словно ждут — не дождутся, когда ж я обратно в Торм уйду. Майви мне позже растолковала, в чём тут дело. Оказывается, Ист меня младенцем отдавал тётке Милораде на прокорм. А когда пришёл забирать, присмотрелся к Брану, взял его на руки и давай с ним играться. И потом вдруг как скажет:

— Может, мне лучше паренька забрать? А девочка путь остаётся людям.

Тётку Милораду с тех слов чуть удар не хватил. Хранитель Дол тогда сказал:

— Не стоит. Паренёк хорош, спору нет, но вырастет обычным репоедом. Твоя другой породы, поценнее, она видит силу. Только чтобы дар не угас, её кто-то должен учить.

Ист тогда, вроде, немного огорчился, но спорить не стал, поцеловал Брана в макушку и сказал:

— Пусть вырастет не простым репоедом, а знатным охотником.

Вот так и получилось, что я стала жить с Истом на Еловой горке, а Бран — с родителями, в Кривражках, и действительно, со временем заделался знатным охотником. Только тётка Милорада после долго забыть не могла, какого страху натерпелась, всё боялась, что этлы её Брана себе заберут, а меня, негодящую, взамен оставят.

Но взрослые — они боятся и ненавидят молчком, а в глаза знай улыбаются да нахваливают. Дети же, пока лгать не обучены, говорят всё, что есть на уме. Только как же мне было обидно, когда первый раз кинули в спину ком грязи и крикнули вслед: "Ракшаска!" Ведь только вчера и на реку вместе, и по грибы, а сегодня — словно у меня вдруг рога выросли.

Я прибежала тогда к Исту вся в слезах, а он посмотрел меня и сказал, что это во мне просыпается сила, а люди не понимают и пугаются. Оказывается, я зашла к ним накануне, и в тот же вечер на хуторе всё молоко скисло. Я когда узнала, мне было и жалко, и почему-то стыдно, а Ист погладил меня по волосам и сказал:

— Ты ни в чём не виновата. Это просто сила льётся, а ты пока не умеешь её направлять. Но обязательно научишься, и тогда никто о тебе дурного не скажет.

— А если не научусь? Меня так и будут дразнить и отовсюду гнать? — спросила я, обливаясь слезами.

— Не будут, — ответил строго Ист, — Не посмеют.

Уж не знаю, что он там такого людям сказал, чем пригрозил, только с той поры все сделались со мною до того милые да вежливые, что аж смотреть противно. Тьфу… Нет, никогда я не смогу по-настоящему полюбить людей! Этлы — гораздо лучше.

Красивы ли этлы собой? Пожалуй, что да. Так красив тигр, охотящийся в камышах: издали глядеть — глазу радость, а нос к носу столкнуться — душа в пятки. Старшие из этлов прячут свою силу под одеждой. Это не ради обмана, а чтобы быть для людей проще, понятнее, что ли. Люди меньше боятся того, что кажется им привычным и знакомым.

Хранитель Дол всегда выглядел, словно знатный господин из Приоградья, и его дом в Серых скалах был похож на замок рыцаря. Хуторяне Раздолья почтительно кланялись ему издали, и даже патрульная стража уступала дорогу, когда он мчал верхом по Торговой тропе.

Занор с Ночной носят одежды простых тормалов. Их подворье в Ночной пади похоже на справный хутор, а сама Ночна на нём — хлопотливая хозяюшка. Вот только Занор совсем не такой, каким его себе представляют люди. В их сказках хранитель Занорья — крепкий мужик, суровый хозяин с бородищей лопатой. А на деле он тихий, бледный, с виду очень юный и словно какой-то хрупкий. Единственный из всех знакомых мне этлов Занор носит рубаху с непонятными оберегами у ворота и почти всегда сидит дома, а если и отправляется осмотреть свой удел, то не пешком, а верхом на старой добродушной лосихе по имени Ратха. Прочие этлы относятся к Занору с особым почтением: при встрече приветствуют первыми и спешат прикоснуться к нему, за столом усаживают на самое удобное место, уступают дорогу, столкнувшись на лесном пути. А он несмотря на все эти почести вовсе не гордится, со всеми уступчив и мягок, и пожалуй, он — единственный из старших этлов, кого я даже в детстве совсем не боялась. С молодыми же этлами мне всегда было легко и весело. Но самый лучший из них — мой Ист.

Случалось, Ист пропадал в лесу много дней подряд, а потом вдруг появлялся на пороге грязный, уставший, и, едва умывшись, валился на лавку спать. Тогда я укутывала его одеялом и садилась рядом с гребнем в руках. Осторожно, чтобы не разбудить, расчёсывала его длинные волосы, любовалась его лицом при луне, и не было для меня во всём свете никого красивее его. В холодные хлябьи ночи мы устраивались спать вместе, обнявшись под тёплым лоскутным одеялом. Ист засыпал быстро, а ко мне сон забывал дорогу. Его волосы всегда пахли ночным лесом и свежей хвоей. Я прижималась к нему тесно-тесно, гладила его тихой рукой, а сама и боялась разбудить, и мечтала, чтобы проснулся…

Как-то утром я прибиралась у нас на дворе. Вдруг вижу — идёт хранитель Дол. И чего, думаю, его принесло спозаранку? Шёл бы в своё Раздолье, глядеть, ладно ли репоеды гряды вскопали, так нет же, к нам зачем-то притащился. Он, как обычно, еле кивнул мне — и в дом. Я подглядывать и подслушивать совсем не собиралась, но тут как раз надо было под окошками метлой махнуть. Гляжу — этлы уселись вместе у стола, разговаривают. И речь ведут как будто бы обо мне. Конечно, об чужие разговоры уши греть не годится, но они, вроде, не слишком-то и таились. Хранитель Дол спросил:

— Ну как?

А мой плечами пожал и вздохнул печально:

— Да плохо. Стала рассеянная, всё забывает, а теперь ещё и по ночам от неё никакого покоя… Вроде бы, здорова, но ведёт себя очень странно.

Дол ему тогда эдак наставительно, свысока:

— А я тебя предупреждал. С самого начала надо было приучать спать отдельно. Теперь терпи.

— Так раньше всё было в порядке. Может, ей чего-то не хватает?

— Ист. Она повзрослела. Ты что, думал, всё ограничится печкой, прялкой и репой в огороде? Ей нужен мужчина. Ты вот её на вечёрки отпускаешь?

— Ну да.

— А домой её потом кто провожает?

— Я.

— Напрасно. Ты пугаешь людей, и из этого может возникнуть слишком много плохих вероятностей. Подумай как следует над моим предложением, — сказал Дол, потом выглянул в окошко и обронил негромко, ни к кому, вроде, не обращаясь, — А подслушивать нехорошо.

И пошёл прочь. А я стою, шаркаю метлой по чистому и всё думаю: что же это он за предложение такое сделал моему Исту насчёт меня? Вот бы узнать…

С того самого разговора Ист встречать меня перестал. Зато начал на каждую вечёрку собирать, точно больше не свидимся: сам вплетал ленты в косы, целовал на прощание… И вернувшись, я непременно находила его сидящим на крылечке. Ист всякий раз делал вид, что чем-нибудь занят, но я-то знала, что это он меня домой ждал. Уж лучше б, честное слово, спать ложился. Чуть я на крыльцо — он сразу мне навстречу. И оглядит со всех сторон, и полюбуется, и по волосам погладит, а то ещё и скажет: "Маленькая моя, хорошая девочка…" А я всё ждала, чтобы эти руки обняли меня по-настоящему, а губы шепнули совсем другие слова… Неужели он не видел, что я уже выросла? Или я для него была недостаточно хороша собой?

Видно, и впрямь нехороша… Я раз набралась смелости и у Нера спросила, страшная я или не очень. А он почесал за ухом и ответил: "Да нормальная. По мне так все вы, люди, на одно лицо." Вот что этот остроухий понимает? Я ж рыжая! Хотя, если подумать… Мара ведь тоже не зря Светлой прозывается. У неё вообще и волос, как лунный свет, и глаза цвета неба в сушь, а говорят, красива. Или, может, это от того, что она — этла?