– …это мечта всей моей жизни, с детства!..

– …я уже отправляла рассказы на всякие там конкурсы…

Один лишь мужчина не раскрывал рта. Вероятно, он забрел сюда по ошибке и теперь не знал, как смыться, не задев моего писательского самолюбия и не наткнувшись по дороге на пару силиконовых препятствий.

– Ну что ж, – я улыбнулся всем, в том числе единственному представителю сильного пола тоже, – тогда давайте начнем?

Вчера все прошло, можно сказать, гладко: я свел первый мастер-класс к обычному отработанному трепу «как-я-стал-писателем»: немного личной жизни и чуток окололитературных баек. Даже пару анекдотов на грани вдохновенно стравил. Девицы, явно искушенные в таких вопросах куда больше меня, заливались нежным румянцем и, хихикая, жеманились. Спасибо и тому единственному представителю сильного пола, который так и не ушел, дабы не портить мне дебют. Он также проявлял интерес и пару раз, увлекшись, совсем не по-господски ржал, разевая пасть с безупречными акульими клыками. Однако сегодня его не было. Девиц, похоже, еще прибавилось. Или это я вчера неправильно их сосчитал?

– Вы пишете, когда вас посещает вдохновение?

О господи… Я сжал зубы, чтобы не выругаться словами, которые в этом заведении произносить было не принято. Хотя черт его знает, что тут было принято и чего они действительно от меня ждали? Скорее всего, они смутно отождествляли меня с героем моих же опусов – демонстрировал же я вчера и трехдневную небритость, и хамоватый напор. Возможно, вчера, на нашей первой литературно-массовой оргии, я по полной излучал не свое, личное, богатое лишь замысловатыми комплексами и интересное разве психиатрам, а удачно сымитировал ауру героя Макса – тот сорт неотразимой брутальности, при котором дамам сначала хотелось непроизвольно стиснуть колени, а потом развести их?…

– Если бы я ждал вдохновения, то написал бы не тридцать два романа, а тридцать два четверостишия, и то в лучшем случае, – веско проронил я. – Вдохновение я оставляю поэтам. Прозаику, удел которого КРУПНАЯ проза, – я нарочито подчеркнул слово, – вдохновение не по карману! Вдохновение – дорогая, элитная, эксклюзивная штучка! – Я послал ироническую улыбку спросившей, также весьма дорогой, элитной и эксклюзивной, и эта штучка иного рода поглотила ее без остатка, словно черная дыра. – Писателю скорее нужна железная задница, потому что роман – это долгоиграющая пластинка… весьма долгоиграющая! И крутить ее нужно по десять-двенадцать часов в день. Иногда даже по шестнадцать.

– Да-а-а?…

Нежные глазки расширились, розовые губки скривились. Да, милая моя заводная куколка для богатых папиков, двенадцать часов за клавиатурой, когда задница действительно уже не чувствуется, пальцы припухают и болят, глаза словно песком засыпаны, красные и слезятся, а на ужин – все те же бутерброды с засохшим сыром, потому что ты увлекся и некогда было сходить в магазин, а сейчас просто уже не дойдешь до любимого круглосуточного на углу… Не нужно тебе этого, моя девочка Барби! Не нужно вместе с вдохновением, отсиженным напрочь задом и сыром, каким бы даже дворовый пес побрезговал, милая моя штучка с штучкой! Даже если тебе будут платить чистыми не гривну тридцать четыре с каждой проданной макулатуры в полтинник ценой, а, зашибись, целую гривну пятьдесят! Ты еще не так надула бы свой дорогостоящий ротик в ужасе от того, как дешево оплачивается книжная проституция, не в пример тарифам, по которым идешь ты… так что все это не твое, детка. Зря ты выбросила заработанное или подаренное и купила этот тур со склизкой форелью, холодной, воняющей тиной водой, красивой только издали, и этим жалким писателишкой на сдачу. Ничего из полученных здесь впечатлений тебе не пригодится. Возвращайся-ка ты, пока не поздно, к привычному: дорогому, теплому, комфортному, понятному… Где и ты, милая девочка, также востребована и понятна. Ты допустила оплошность, минутную слабость – захотела познакомиться поближе с модным щелкопером, потому что прочитала у него «все-все-все»! Тридцать два тома, годящихся для растопки каминов холодными осенними вечерами. Бестселлеры, хорошо помещающиеся в дамские сумочки и прекрасно скрашивающие поездки в метро. Когда в течение сорока минут больше нечем себя занять, кроме Макса-борца-со-злом. Героя с тугой ширинкой и остальным, что только дорисует твое «все-все-все». Зря ты ищешь во мне сходство с сим персонажем: мы с Максом похожи лишь в одном – мы оба ненастоящие. Он – бумажная, кое-как прорисованная фигурка, топорно вырезанная ножницами моего воображения, а я… со мной все еще хуже. Я раб Макса, исполняющий все его прихоти, крепостной, являющийся по первому зову. У него тридцать два тома полновесной жизни, у меня – все та же душная, захламленная конура, из которой я не выбираюсь почти никуда, разве пару раз в год Макс милостиво меня отпускает – на семь дней от силы. И тогда я схожу с ума, не зная, как разумнее распорядиться выпавшей неделей свободы. И делаю глупости, которых он, Макс, никогда бы себе не позволил. А когда снова возвращаюсь в свою кабалу, то чувствую почти облегчение, почти счастье! Только не нужно путать это с радостью творчества или вдохновением, о котором вы тут рассуждаете. Потому что я и сам толком не знаю, что это такое… Временами я думаю, что оно, это самое вдохновение, – лишняя обуза. На Пегасах не возят кирпичи, моя дорогостоящая девочка…

– Я думала, для того чтобы писать, обязательно нужно вдохновение, – лепечет, чуть не плача, зефирное создание.

Бедная, бедная!.. Я еле заметно улыбаюсь.

– Для того чтобы писать – не важно, детективы или любовные романы, если они вам больше по душе, необходим всего-навсего лишь особый склад ума. И желание. И время. Если у вас есть и то, и другое, и третье…

Я улыбаюсь уже поощрительно, и эта рыбка заглатывает наживку полностью:

– О да! Конечно, есть! Я… я готова работать, правда!

Остальные смотрят ревниво и настороженно: они не успели сказать, что тоже богоизбранны и вдохновенны, дать понять, что силикон, полуметровые ресницы и татуированные брови – это так, преходящее, дань моде; на самом же деле они только и ждали случая отринуть суетное и стать даже не музами – о нет! – теперь это уже пройденный этап! Они страстно желают творить… творить! Именно для этого они здесь!

Выскочка сияет, не замечая, что восстановила против себя всех прочих:

– Мы начнем прямо сейчас, да?

– А индивидуальные уроки будут? – не выдерживает кто-то из второго ряда.

– Конечно! – многозначительно киваю я. – Обязательно!

И тут меня осеняет.

– Вы любите сказки? – неожиданно для аудитории спрашиваю я.

Дамы недоуменно и настороженно переглядываются. Ни одной не хочется попасть впросак и быть высмеянной. Мало ли зачем я спросил?

– Я обожаю сказки! – твердо возглашаю я. – Вся великая литература – суть сказка. Шекспир, Ромео и Джульетта, мавр и Дездемона, «Одиссея» и «Илиада», Библия, не говоря уже о муми-троллях и «Хрониках Нарнии»! Недаром один очень умный человек сказал: «Вначале было Слово», а второй, не менее умный: «Вначале были сказки»!

– Я их тоже обожаю! – облегченно выдыхает принцесса в первом ряду и закатывает глазки.

– И я…

– И я!..

– Поскольку далеко не все наши занятия будут индивидуальными, а разбор того, что вы будете творить… гм… – в лучшем смысле этого слова! – мы будем делать на каждом нашем семинаре, чтобы на ошибках одного автора могли учиться все, равно как и разделять успех, я хочу предложить вам вот что…

Я неспешно прохожу меж конторками, вдыхая сложный аромат нагретого солнцем старого полированного дерева, тисненных золотом книжных переплетов и духов: терпких, горьких, сладких, цветочных… Этот сложный коктейль наложен поверх оглушительных феромонов молодости и красоты и бьет просто наповал. Даже та, за последней конторкой, которая уже не так молода и почти некрасива, – от нее тоже исходит, и обволакивает, и протягивается некая веревочка, петля, чтобы р-р-раз! – и мгновенно затянуться на зазевавшемся. Я рефлекторно отодвигаюсь подальше и кладу перед зрелой – и поэтому особенно опасной – мадам невинный белый пустой лист: