– Я бы хотела вот так уснуть, – сказала она, – и не просыпаться больше никогда.

Хуан склонился к ее обращенному в сторону лицу и поцеловал неподатливые губы. Ее тело лежало в его руках, тяжелое, как тело уставшего ребенка.

– Когда я вернусь с Мальты, я женюсь на вас, – сказал он, – и тогда вы станете инфантой Испании.

Она запрокинула голову и доверчиво посмотрела на него. Высокий гребень выпал из ее прически и со стуком укатился под раму гобелена, но ни один из них не обратил на это внимания.

– Нет, – ответила она. – Вы будете принадлежать своей судьбе. Вы станете великим человеком. И вы забудете.

– Вы – единственное существо в мире, которое думает обо мне, – сказал он, – кроме разве доньи Магдалены, моей мачехи. Как я могу забыть о вас?

– Король не позволит вам жениться на мне, дон Хуан.

– Я не подчиняюсь королю. Я сам себе хозяин. У меня есть шпага, память об отце и ваша надежда.

– И Господь.

– Не стоит сейчас вспоминать о Господе. Сейчас я не думаю о Нем. Примете ли вы меня как своего рыцаря, Ана?

Она лишь улыбнулась.

– Вы когда-нибудь любили другого? – спросил он.

– Я люблю вас, – ответила она, как будто бы этим было сказано все.

– Но прежде…

– Ах, сеньор, в любви нет никакого прежде. Любят лишь однажды. Но жизнь так длинна, что мы наполняем ее притворством, ведь порою любовь так скоро проходит.

Он с великой нежностью поцеловал ее.

– Откуда вы почерпнули эту мудрость? – спросил он.

– Я лишь недавно стала очень мудрой. Внезапно мне все стало ясно без всяких книг. Я понимаю, почему вы пришли и почему должны уехать. И почему я буду ждать вас, всегда.

Когда он подумал о том, что ему предстояло – о трудностях, о сопротивлении, когда он подумал о своих собственных несбыточных честолюбивых мечтах и о ее нежной вере, он слегка разжал руки, и она, отклонившись назад, оперлась спиной о боковины опор подъемных блоков.

Их тени лежали у их ног, и в полумраке поблескивали металлическим блеском оборки ее юбки.

Хуан перевел взгляд на ее руку, полусомкнутые пальцы которой лежали у нее на коленях. Тень в ее ладони была похожа на ту, которую он заметил как-то в цветке лилии, затененной миртовым кустом. Он коснулся ордена Золотого руна, сияющего на его собственной груди.

– Я ношу голубую розу у самого сердца, – сказал он.

– Ах! Голубую розу! – воскликнула донья Ана. – Мою голубую розу!

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Это всего лишь искусственный цветок. Голубых роз не бывает, и нет на свете совершенной розы.

– Она станет моим знаком, – ответил Хуан. – Вы – совершенная роза, чудесная во всем.

– Вы едете на Мальту? – еле слышно спросила она.

– Да. Чтобы обрести славу, – сказал он просто.

– Славу! – повторила Ана. – Разве это самое главное?

Хуан знал, что да, но он не мог ей этого сказать. Как бы ни жаждал он быть откровенным с нею, сейчас, когда она была совсем рядом, он не желал говорить об этих вещах – ни о том, что он видел в Эскориале, ни о том, что он собирался делать в жизни.

– Вы оставили короля, – добавила она.

– Да.

– Но вы вернетесь к нему, – повторила Ана печально. – Вы не сможете скрыться от короля, как не можете скрыться от Бога.

Хуан молчал. В тот момент ему казалось, что он далеко за пределами досягаемости их обоих. Комната Аны была словно святилище, скрытое как от ужасов мира, так и от кар небесных.

И хотя позади них висело великолепное алтарное облачение, предназначенное для служения Господу – Господу, которому поклонялся Фелипе, перед ними было окно, распахнутое в свежесть темного сада и таинственность спящего города. Даже ветер здесь был совершенно не похож на тот, который веял в коридорах Эскориала.

– Нет, я свободен от короля, – сказал Хуан. – Я достигну величия благодаря собственной доблести.

Он взглянул не на Ану, а на ночь за открытым окном. Вставала луна, и ее сияющий диск светлым пятном смотрел сквозь густую черноту кипарисов.

– И мы будем жить в Вильягарсия, – сказал он, думая о доме своего детства.

– Неужели вы смогли бы отказаться от двора? – спросила она.

– Вспомните, ведь вы же сын великого императора.

– И именно благодаря тому, что во мне живет дух моего отца, я достигну цели, – сказал он пылко. – В глубине души я более велик, нежели Фелипе. Господи! Если бы только я был королем.

– Как это возможно? – спросила она, прижимаясь и дрожа, к нему.

– Я мог бы выкроить для себя королевство на востоке – в Азии или Африке.

– О! – сказала она, и это прозвучало словно вскрик кого-то, изгнанного во тьму.

– Или можно отплыть в Новый Свет, – продолжал Хуан.

– И так вы забудете меня.

Он резко повернулся к ней и яростно ответил:

– Нет, ведь все это я делаю для вас, для вас одной.

– Я хочу только, чтобы вы любили меня, – сказала она.

– Совсем скоро я вернусь и увезу вас из Алькалы, увезу навсегда.

Она наклонилась вперед. Ее темные волосы четко выделялись на фоне чистого золота, мерцающий отблеск свечи дрожал на ее платье и украшениях. Хуан поцеловал ее наклоненную шею и щеку отвернувшегося от него лица, а потом ее крепко сжатые руки.

Внезапно он почувствовал великую грусть. Он подумал обо всем печальном, о чем когда-либо слышал, – о королеве, о доне Карлосе, о горящих еретиках, даже о крови, которая неизбежно льется в сражениях, об уставших рабах на галерах и избитых неграх, о голодных нищих… И все это внезапно показалось ему особенно горестным в сравнении с охватившими его умиротворенностью и красотой, ибо в это мгновение он переживал и умиротворенность, и красоту полнее, чем когда-либо мечтал пережить.

– Вам пора уходить, – сказала донья Ана. – Луна уже высоко.

На сердце у него стало еще тяжелее. Хотя она и не произнесла ни слова упрека, он начал думать, что, должно быть, с его стороны было бесчестно прийти сюда. Он знал: если бы о его визите стало известно, для нее это было бы страшнее смерти, и вспомнил свои хвастливые слова о том, что в следующий раз он открыто въедет верхом в ворота дома ее отца.

– Мне не следовало приходить! – воскликнул он.

– Я желала, чтобы вы пришли. Я вас ждала. Каждый вечер я вышиваю алтарное облачение, а затем иду в молельню и молюсь, всегда о том, чтобы вы вернулись.

Она поднялась и встала перед ним, а свеча продолжала гореть позади нее.

И вновь он почувствовал, что здесь он защищен одновременно и от мира, и от небес и что он охотно остался бы здесь навсегда.

Но внутри него было что-то, что жгло яростнее пламени, что гнало его вперед.

– Я вернусь, – сказал он, думая об этом.

– Когда вы найдете живую голубую розу, – ответила донья Ана.

Соловьи молчали, и за садом купола и башни Алькалы сияли в лунном свете.

Пальмы и каштаны, кусты акации и глицинии, розы и лилии в саду легко покачивались в серебристой дымке, над которой устремлялись ввысь кипарис и кедр, темные и неподвижные.

А в комнате с белыми стенами была такая же дымка, только золотая, сияние, которое, казалось, исходило от золотого алтарного облачения, висящего, как лист чистого металла, позади Аны и Хуана.

Он стоял, исполненный печали, и глядел на нее, потрясенный тем, что в любви больше нет радости.

Конечно, он мог быть просто недостоин радостной любви. Или же происходила какая-то несправедливость.

Она медленно повернула голову. Ее волосы свободно упали длинными густыми локонами поверх высокого кружевного воротника.

– О, вы вернетесь, – прошептала она. Ее глаза были бездонными, как море, и хранили столь же много воспоминаний. Она протянула руку перед алтарным облачением, и ее черная шаль соскользнула, обнажив белое запястье и кисть, узкий черный рукав и ниспадающие серебряные кружева, скрепляющие его у локтя зеленой розочкой. Хуан увидел все это так же четко, как отметил все детали инициала в книге, из которой читал вслух, когда Фелипе пришел за Карлосом в комнату королевы.