По мере того, как тусовка продолжалась, а развязность присутствующих и производимый ими шум увеличивались, губы Вишенга растягивались в бледную, неподвижную тонкую нить, больше всего напоминающую оскал загнанного в ловушку зверя; очевидно, находиться здесь ему было нестерпимо мучительно, а самым большим несчастьем была невозможность как-либо заявить о себе и исчезнуть из общества. Вначале он просто сидел, подперев рукой голову и разглядывая потолок, но вскоре начал беспокойно, исподволь оглядываться. Невозможно было определить, что он искал, так как лихорадочный его взгляд ни на чём не задерживался, но чем дальше, тем больше в нём проявлялось отчаяния. Безусловно, в его смятении было нечто большее, нежели ощущение нарастающего дискомфорта – это была обречённость утопающего, который оказался вынужден спасаться в трясине от волчьей стаи. Можно было наблюдать, как судорожно сжимаются его ладони, как расширяются зрачки и учащается дыхание, как всё его тело невидимо корёжится от нечеловеческих усилий сохранять спокойствие. В какой-то момент о Вишенге вспомнили и предложили выпить, но, увидев, с каким отвращением он уставился на поставленный перед ним бокал, участливо спросили, чего бы он хотел. Принесённый стакан воды он осторожно взял и, зачем-то понюхав, отпил лишь пару маленьких глотков. Он становился всё бледнее и бледнее и, возможно, всё закончилось бы в итоге чем-то ужасным, если бы в этот момент Теншу не хлопнул в ладони:
– А сейчас, уважаемая публика, к нам наконец приехали гостьи, которых мы все давно ждали, – он картинно раскланялся, в его размашистых жестах уже чувствовалось вдохновляющее действие алкоголя.
Под одобрительный гул голосов в комнате появилась группа вызывающе одетых девиц. Среди них можно было заметить и фривольных, и совсем новеньких, испуганно созерцающих эту ревущую и алчную толпу, но тонкая, полупрозрачная одежда, обрисовывающая каждый изгиб их тела, служила им лучшей рекомендацией. Гости поднялись, воодушевлённо хлопая в ладоши и перебрасываясь комментариями по поводу достоинств той или иной кандидатки. Теншу гостеприимно приглашал выбирать.
Кирста с Рэнной стояли ровно посередине и оттого казалось, что всё внимание направлено именно на них. В плотоядных, масляных от спиртного взглядах читалось нечто неотвратимое, и осознание, что всё будет реально, по-настоящему, пришло к Кирсте только теперь. Даже крепко сжимающая её ладонь Рэнны не придавала никакого мужества. Ей захотелось броситься отсюда куда угодно, закричать – не столько, чтобы кто-нибудь услышал, а чтобы хоть на мгновение облегчить душу.
– Дроу в бирюзовом платье.
Бесстрастный, с мрачным взглядом дроу указывал прямо на неё. В следующий момент Теншу разорвал их с Рэнной руки, оттаскивая Кирсту в сторону. Кирста вскрикнула, бросаясь обратно, но пальцы Теншу больно, точно клещи, сжали её плечо, возвращая в чувство и заставляя умолкнуть.
– Ты ведь постараешься, верно? – медленно произнёс он вполголоса.
– Д-да, – только и смогла выдавить Кирста.
По знаку гостя Кирста направилась вслед за ним на второй этаж. Даже несмотря на охватившую её панику – а, возможно, именно благодаря ей, обостряющей все чувства до передела – Кирсте сразу бросилось в глаза, насколько сильно его шатает. Это было странным, учитывая, насколько неподвижным, по сравнению с окружающими, он выглядел всего несколько секунд назад, и у неё промелькнула мысль, что, возможно, это приступ. Если он упадёт без сознания, можно будет запереть его в комнате и попробовать сбежать через окно.
С трудом переставляя заплетающиеся ноги, мужчина буквально ввалился в ближайшую комнату и уже на ощупь – это было видно по тому, как его пальцы лихорадочно ощупывают раму в поисках задвижки – распахнул окно. Ледяное дыхание осени ворвалось в комнату, трепля его волосы, но мужчина ничего не замечал. Его выпученные глаза, уставившиеся в одну точку, не выражали больше никакой осмысленности; вся его скорчившаяся, напряжённая фигура, вцепившаяся до побелевших костяшек в подоконник, свидетельствовала о мучительной борьбе с самим собой. Он сделал резкий вдох, потом другой и тяжело задышал, обмякая и мелко вздрагивая. Кирста напряжённо выжидала. Голоса веселящихся звучали где-то вдалеке, словно другой, отдельный мир, и это предавало ей уверенности в себе. Они одни… может, ей самой стоит сделать всё быстро и решительно? Она растерянно оглянулась, но не нашла ничего полезного в крошечной комнатке, обставленной лишь кроватью, столиком и стулом. Впрочем, мужчина не выглядел особенно сильным, и, вполне вероятно, она могла бы… задушить его? Переломить трахею? Кирста почувствовала, как ладони становятся липкими и влажными. Она не знала, с чего начать, и неопределённость вгоняла её в ступор. В этот момент мужчина обернулся.
Она прокляла себя за то, что мешкала, но глубинный, продирающий морозом страх тут же поглотил любые чувства и мысли, подсказывая, что выражение её лица может выдать все намерения. Кирста, казалось, примёрзла к полу, а мужчина всё смотрел, не отрываясь, тем же мутным и непроницаемым взглядом. Казалось, он впервые увидел, кого выбрал – нет, осознал сам факт существования выбора и его результат. А затем вдруг стремительно приблизился к ней и так же резко остановился рядом; медленно коснулся пальцами плеча Кирсты, будто проверяя, что это не мираж; и затем его неподвижный, будто вылепленный из воска рот раскрылся…
– Гиппогриф… Тебе действительно подходит это имя, неправда ли?
– Что… простите… – потрясённо пролепетала Кирста. Только теперь у неё оформилась ясно и отчётливо догадка, что перед ней, возможно, сумасшедший.
– Я хочу, чтобы ты запомнила, что тебя зовут Гиппогриф. Ты можешь это сделать?
– Да, – сипло выдавила она, готовая ко всему.
– Хорошо, сядь пока куда-нибудь… Сядь, – мужчина указал на единственный стул в комнате, и, когда Кирста неуверенно опустилась на него, добавил. – Я не буду тебя трогать, можешь пока отдохнуть, – с этими словами он забрался на единственную в комнате кровать и, обняв руками колени, прикрыл глаза.
– Вы… Вы совсем не будете со мной ничего делать? – неуверенно, нервно переспросила она.
– Нет, только не мешай мне. Не вздыхай, не спрашивай, не шурши, не скрипи стулом, не стучи ногтями по столешнице – словом, как будто тебя здесь нет. Ясно?
Что происходит внутри, далеко не всегда проявляется снаружи; даже в тех редких случаях, когда слабый всплеск нарушает кажущуюся спокойной водную гладь души, редко кто придаст этому значение. Сосредоточенный взгляд мужчины, устремлённый куда-то вдаль… что он там видел? О чём он думал, когда рассеянно разглядывал дроу, беззвучно опустившую голову на прикроватный столик в усталой дремоте? Возможно ли на протяжении трёх часов – а именно столько двое провели вместе в комнате – непрерывное движение ясной, сознательной мысли?
Или, если оставить эти пространные рассуждения в стороне – какой выдержкой должно обладать существо, чтобы посреди развёртывающегося разврата оставаться равнодушным к предложенному ему юному, соблазнительному телу? Не показалось бы вам нечто жуткое в расслабленной позе, в то время как воздух вокруг пропитан похотью, когда демоническим хором раздаются из застенок голоса, призывающие к лёгкому и доступному удовольствию, и вся обстановка располагает к эйфории ощущений? Не найдётся такой силы воли, в которой при определённом воспитании и подобных условиях не шевельнулась бы хотя бы тень желания; таковым может быть лишь качество души – холодной, ещё более холодной, чем звери, торгующие подобными себе, ибо она окаменела даже к естественным живым инстинктам, души пустынной, вечно живущей сама в себе и недоступной никому. Загляните вновь в эти серые, спокойно уставившиеся в пространство глаза – и было бы трудно решить, принадлежат ли они безумцу или выходцу с того света.
Через три часа мужчина встал с кровати, и Кирста, уронившая голову на стол, тут же встрепенулась – она ни на минуту не расслаблялась, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в доме и вновь размышляя над путями побега.
