Впрочем, их расставанье было не столь горьким, как для многих других детей в её положении: отец теперь жил всего лишь на другом конце района, и требовалось не более пятнадцати минут, чтобы перейти из одного дома в другой. Появившийся в квартире отчим не проявлял к ней враждебности, стремясь наладить сколько-нибудь миролюбивые отношения; по сути, Кирста никогда не видела от него зла, и держалась по мере возможности вежливо и равнодушно. По вечерам она часто ходила к отцу, несмотря на недовольство матери, что дочь не принимает новый уклад семьи – но с этим мать уже ничего не могла поделать.
В десять лет она отдала Кирсту в пансионат с усиленным изучением светлоэльфийского языка, который является международным и по сей день. В то время дети поднявшегося и разбогатевшего “среднего класса” уже не были редкостью в подобного рода заведениях, предназначавшихся ранее только для аристократической прослойки, однако сама Кирста расстроилась: ведь зачисление означало, что с отцом она сможет видеться только в каникулы. В остальном же это было шило на мыло: если матери часто не хватало сдержанности, то местные педагоги с воспитателями были холодны и своенравны, вынуждая учеников угодничать и соблюдать полное повиновение. Впрочем, видимо, природные склонности Кирста унаследовала от отца, так как отличница и примерная воспитанница, шесть лет она прожила тихо, как мышка. Она запомнила далёкие, сокрытые кустарником дальние аллеи парка, где можно было отдохнуть от чужого внимания, и утреннюю тишину библиотеки по выходным, куда она уходила, чтобы спокойно складывать бумажных зверей из уже появившейся в магазинах красивой, цветной бумаги, которую предварительно раскрашивала собственно придуманными чернильными узорами.
Учителя всегда характеризовали Кирсту как сообразительного, кроткого, очень послушного ребёнка с приятной внешностью – разве что чересчур молчаливого. Впрочем, быть может, не стоит столь безоговорочно верить их впечатлениям: кто ещё помнит себя ребёнком, знает, с каким искусством ученики дурят головы преподавателям, выдают ложное за действительное и просто говорят далеко не всё – как раз то самое сокровенное, что и определяет характер. Сверстники бы описали Кирсту как нелюдимую, спокойную дроу, но при том весьма высокомерную, брезгующую помощью и взаимовыручкой, но чей острый ум позволял ей выживать в строгих условиях пансионата практически в одиночку. Даже более: он и был причиной её чрезмерной гордости. Через год, будто назло всем, она взяла под крыло забитую, неопрятную, глупую девчонку, с которой никто не хотел общаться – и тогда Кирсту окончательно записали в “задавалы”. Расправа стала лишь вопросом времени. Через слухи, через неведомые пути узнали, что у неё нет отца, узнали её любимые вещи и то, что было дорого её сердцу – и уж тогда-то отплатили сполна, раз и навсегда поставив на место; впрочем, они не были жестокими: знали разницу между терроризирующей насмешкой и настоящим издевательством, и никто из взрослых не заметил их маленькой справедливой мести.
Сама Кирста уже не помнила, почему сошлась с Лирой, как звали ту девочку-изгоя. Возможно, ей показалось нечто родственное в её застенчивости и простодушии, которые Кирсте было так трудно отыскать в других детях; а может, она действительно пошла на поводу у самолюбивого милосердия, ожидая стать снисходительной покровительницей и так никому не нужного, забитого существа; а может, ей и правда хотелось досадить коллективу, в котором она так ни с кем и не сошлась и в который её запихнули против её воли, согласия и какого-либо желания. Во всяком случае, Лира оказалась пустышкой. Скуповатой, скрытной, безликой душой, которую Кирста так и не смогла никогда разгадать. Лира всегда бегала за Кирстой хвостом, точно тень, никогда ничего не знала, ничем не интересовалась, слабо училась и почти ничего про себя на рассказывала. Выражений лица у неё было только два: отсутствующе-тупое, глядя на которое невозможно было угадать, шевелится ли в этой голове хоть какая-то оригинальная мысль, и виновато-хихикающее. Кирста до одури боялась в эти годы показывать матери табель с оценками, несмотря на то что по успеваемости она всегда находилась в первой десятке: стоило родительнице посчитать, что четвёрок в этот раз слишком много, и Кирста, помимо выговоров, лишалась сладкого на весь следующий триместр, а ведь в пансионате сладкого совсем не давали. От отца (который считал такие наказания чрезмерными) протащить что-либо было невозможно по той простой причине, что все вещи Кирсты перед отъездом тщательно проверялись, но Лира никогда не делилась нею своими конфетами, и, как Кирсте казалось, даже усердно их прятала. Это была странная, тёмная, пустая душа.
А когда Кирста оглянулась, всё было уже кончено; она была наедине с тридцатью враждебно настроенными подростками, жаждущими воспользоваться любой её слабостью, чтобы ударить побольнее. Раскол зашёл слишком далеко и ни одна из сторон уже не могла возродить в душе те тёплые, безоблачные чувства, которые лежат в основе взаимного уважения и дружбы. Но кто знает, быть может, и без Лиры в конце концов всё закончилось бы ровно так же? Мать часто называла свою дочь ненормальной: “Беда мне с тобой… Всё у тебя не как у других дроу!”.
Сложно описать то чувство Кирсты, когда она была вынуждена влачить своё существование с теми, к кому питала неприязнь. Это тоска, это злость, это жгучее унижение и одновременно омерзение к самой себе. Незримая, пропитывающая воздух неприязнь. Что можно ей противопоставить? Побои являются вещественным доказательством. Вымогание денег заметят родители. Пресечь возможно любые физические унижения, но как работать с такой тонкой и неуловимой материей, как человеческие взаимоотношения? Самое ужасное для жертвы заключается в том, что на подобного рода давление очень трудно пожаловаться. Со стороны всё выглядит гладко, и она даже не может утверждать, что её как-либо притесняют. Однако насмешка, презрение, неприязнь и скрывающееся за ними отторжение буквально ощущаются кожей; в конце концов, чтобы ранить, совсем необязательно заносить нож, и слова могут причинять боль не меньшую, чем физическое воздействие.
Привыкнув проводить время по большей части в одиночестве (когда удавалось улизнуть от Лиры), Кирста много читала, занималась бегом, писала письма отцу, каждый день с замиранием сердца заглядывая в почтовый ящик, хоть они и приходили не чаще, чем раз в месяц. Ей казалось, что они с отцом видятся совсем редко и мать, как могла, старалась мешать встречам в каникулы, с каждым годом всё более укрепляясь в мысли, что “бывший крадёт у неё дочь”. Отчиму было всё равно. Иногда Кирсте казалось, что её специально отправили в пансионат, чтобы она не мешала их новой любви – но только почему тогда её ревнуют, буквально приковывая к дому? Впрочем, это не обсуждалось. Она должна была быть благодарна матери за всю её заботу и усилия, потраченные на неё, Кирсту – и точка.
А когда Кирста наконец выучилась и покинула стены учебного заведения, она узнала, что её отец женится во второй раз. На дородной, громко смеющейся женщине, чародейке, специализирующейся на зачаровывании предметов домашнего обихода, и к тому же переезжает в другой город, где его жене по знакомству предложили более выгодную должность. Сам он давно мечтал уволиться со старой работы, где всё напоминало о пережитом унижении – и теперь, как по велению судьбы, он нашёл себе новое место. Новость стала настоящим шоком для Кирсты. Таким, что в последние недели подготовки к экзаменам у неё опустились руки даже несмотря на вопли и угрозы матери. После неизбежного, на этот раз настоящего расставания Кирста ни разу к нему не ездила, но отец каждые полгода продолжал исправно пересылать ей деньги и длинное письмо, в ответ всегда получая более сухое и краткое.
Не сумев поступить в столичный университет (ей не хватило нескольких баллов), Кирста поступила на фармаколога в находящийся недалеко от дома колледж – то было одно из первых учебных заведений, построенных после разрухи, которое не имело ни имени, ни репутации и к которому большинство жителей относились с подозрительной осторожностью – но делать было нечего, куда-то всё равно надо было поступить. Теперь это была уже совсем тихая, отводящая взгляд в сторону девушка, обладающая поразительной способностью быть незаметной для окружающих. Её имя никогда не звучало на студенческих собраниях или праздниках, и едва ли кто-то из однокурсников мог вспомнить, когда у неё был день рождения; чаще всего она сидела где-нибудь в углу с книгой в руках и по многу часов пропадала в библиотеке. Наука вскоре стала отдушиной для наблюдательного, привыкшего постоянно получать новую пищу мозга Кирсты, и она с головой погрузилась в учёбу. Быстро и незаметно пролетели три одинаковых года, наполненных зубрёжкой, подработками в продуктовом магазинчике, пробежками и тихими вечерами в снимаемой на окраине собственной квартирке.
