Манюшка сбилась с такта и наступила ему на ногу.

— Ну, ну, почему бы нам и не потрепаться на эту тему? — насмешливо отозвалась она. — Как долго терзает вас сия роковая страсть?

— Это не треп, Марий. — Толик смотрел под ноги, будто боялся, что она снова оступится. — Я серьезно. — Он поднял на нее глаза, в них промелькнула ироническая искорка, но тут же погасла, он густо покраснел и снова потупился.

«Ему стыдно», — всем своим существом почувствовала Манюшка, и ей тоже почему-то стало стыдно, аж слезы выступили.

— Эх, задурил ты голову бедной девке, — хотела вернуть она его на протоптанную дорожку иронии, но в голосе прорвалась предательская хрипотца. — Зря ты все это, ей богу. Зря. — Манюшка высвободилась и вышла из круга.

Она отошла к окну в районе «Камчатки», прислонилась лбом к темному стеклу. Эх, как это все вышло… Такой насмешник… умница… товарищ… А может, просто выключилась она на момент и ей все это примстилось? Но почему же… ладно, что кружится голова — это можно объяснить, почему. Все-таки Новый год отмечали. А вот томительная сладостная боль в сердце откуда и стыд?.. Как теперь они глянут в глаза друг другу? Кто-то осторожно тронул ее за плечо.

— Пошли потопчемся? — Гермис.

С Манюшкиных губ готов был сорваться возмущенный возглас: «Да ты что? После того, что случилось?», — но она тут же опомнилась: «Да ведь никто же ничего не знает». И молча подала ему руку.

Танцуя, оглядывала ребят. Захарова нигде не было видно. Ушел, что ли? Ей стало жаль, что ушел. Конечно, зря затеял этот разговор, зря вогнал в стыд и себя и ее, но втайне она была благодарна ему за то удивительное волнение, что возбудил он в ней своим дурацким объяснением…

Это опять было танго («Мы с тобой случайно в жизни встретились, оттого так рано разошлись»), и где-то в середине танца Гермис, прижав девушку к своему мощному торсу, попросил:

— Только чур не смеяться, ладно, Марий? Для меня это больше, чем серьезно.

— Что такое? — Манюшка подняла к нему встревоженное лицо. — Ты решил плюнуть на академию? Или вызвал на дуэль Барона? Или потерял единственный рубль? Слушай, не дави так руку, а то из нее масло закапает.

Гермис слегка ослабил тиски.

— Ладно, издевайся. Все вы тут только на одно и способны — осмеять товарища. А дело такое, что… В общем, Марий, мы с тобой всегда были откровенны и всегда говорили без всяких там… намеков и иносказаний. Вот и сейчас давай так же. Скажи честно — что, если б я признался тебе… кое в чем… что бы ты ответила?

— Вот интересно: призываешь говорить без намеков, а сам такого тумана напустил… Я ведь тоже могу так: если ты признаешься мне кое в чем, я тебе и отвечу кое-что.

Володя насупил свои широкие сросшиеся брови.

— Да, действительно… Не так-то это просто, оказывается… Ну, да что! Скажи, что бы ты…

— Опять! — Манюшка глянула на него с насмешливым прищуром. — Ты можешь прямо? Влюбился, что ли, в кого-нибудь и хочешь, чтобы я посодействовала знакомству? Это можно: я сводня со стажем и опытом. Так говори, кто она.

— Она — это ты! — выпалил Гермис и отвернул лицо, словно подставил щеку: на, бей.

У Манюшки глаза от изумления сами собой вытаращились, а кожа загорелась от смущения и… удовольствия.

— Ну, это ты уж… — стараясь не выдать себя, громко сказала она. — Зачем это?

— Может, и незачем, — пожал плечами Гермис, — да что поделаешь — любовь зла.

Манюшку это задело: подумаешь, невольник любви! Она что, такая уродина, что ее можно полюбить только по этой пословице, а не саму по себе?

— Нет, Володя, — с притворной ласковостью мстительно произнесла она. — Спасибо, что обратил внимание, но… у меня ведь есть мальчик, мы с ним… встречаемся, и тут уж ничего не поделаешь…

Спина партнера под Манюшкиными пальцами стала прямой и твердой.

— Кто такой?

— Какая тебе разница?

«Прости, прощай! — закругляясь, рыдал лирический тенор. — Может, я тебя люблю по-прежнему, но я прежних слов не нахожу»…

В молчании дотанцевав, Гермис отвел Манюшку на прежнее место — к окну в район «Камчатки». Не глядя на нее, кивнул и отошел. Манюшка сбегала на второй этаж, ополоснула холодной водой пылающее лицо, а когда вернулась, сразу у двери была подхвачена Васей Матвиенко и вовлечена в круг танцующих. И снова это было танго («Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…»).

— Ты сегодня имеешь… кхе, кхе… головокружительный успех, — заметил Архимед не без ехидства. — Тур следует за туром.

— Что удивительного — я ведь одна тут среди вас. На вечерах небось все шарахаетесь от меня к штатским девчонкам.

— Кроме меня. Но ты не замечала.

Опять разговор налаживался потечь по пробитому уже нынче руслу. У Манюшки снова запылали щеки, хотя ожидать любовного объяснения еще и от Архимеда было по меньшей мере смешно.

— Ну, ты не в счет, — сказала Манюшка. — Ты, можно сказать, моя задушевная подружка.

— Ничего себе, — пробормотал Вася.

— Да, да: с тобой — обо всем. Секретов нет.

— Но ведь не расскажешь, про что говорила с Толиком, Вовкой Гермисом, — поймал ее на слове Матвиенко.

— Почему? Пожалуйста: объяснялись в любви.

— Как это? Ты им обоим объяснялась?

— Я-a? За кого ты меня держишь, Архимедушка?

Наступило молчание. Вася, видимо, усмирял свое душевное волнение.

— «Все для тебя, — начал он подпевать патефонному солисту, — и любовь, и мечты мои…» Значит, выслушав два объяснения, в третьем ты уже не нуждаешься?

— Да уж, сыта. А что, еще кто-то хотел?

— Еще кто-то. Выслушаешь?

— Вы что, вина нанюхались сегодня все?.. Пойдем-ка к столу, поглядим, может, еще крошки не смели в ладонь.

Вася порывался продолжить разговор, думая, что она не поняла, кто именно хочет излить ей свои горячие чувства, но Манюшка ничего не хотела слушать. Она за рукав подтащила его к столу, усадила на стул, потом, пошастав среди остатков пиршества, раздобыла несколько кружков колбасы, ломтик сыру, полбанки кильки в томате, две скибочки хлеба. Все это свалила в тарелку с остатками винегрета и поставила ее перед Матвиенко.

— Рубай, — сказала она и подала личный пример.

«Примитивно все-таки устроен хомо сапиенс, — жуя, уныло философствовал Архимед. — После неудачного объяснения кусок не должен бы лезть в горло, а я работаю челюстями, аж за ушами трещит. Да и она, — покосился на Манюшку, — выслушав пламенные излияния — целых три! — вся трепетать должна от пяток до макушки — нет, мечет винегрет, как будто три дня не ела».

Дома, раздеваясь перед сном, Манюшка в задумчивости не без гордости процитировала:

— «Досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу…»

От этих слов даже в полусне испуганно ойкнула целомудренная Марийка.

Подбежав к ней, Манюшка чмокнула ее, сонную, в распылавшуюся щеку и торжественно заявила:

— Сегодня самый счастливый вечер в моей жизни! Поняла, подружка?

От буйного рева и воплей в спецшколе дрожали стены: каждый взвод приветствовал своих возвращающихся отпускников. Много ли времени прошло, как расстались — каких-нибудь две недели, — а радостного шума накопилось как будто за двухлетнюю разлуку. Четвертый взвод занял позиции у двух окон напротив своего класса. Каждого вновь прибывшего встречали, кроме приветственного воя, обязательным вопросом:

— Ранения есть?

Почти все, кто ездил домой на зимние каникулы, вернулись обмороженными. Зима в этом году лютовала страшно, будто мстя за мягкость своих сестер-предшественниц.

Вот из-за угла от лестницы показалась высокая плотная фигура Грицка Мотко. Навстречу ему ринулся согласный дикий рев полутора десятка глоток. Когда Мотко приблизился, его начали охлопывать со всех сторон, ощупывать, обталкивать. Грицко сиял каждой черточкой своего задубевшего на морозах чешуйчатого лика.