— Да ну тебя! — Манюшка отстранилась и приосанилась. — Вопрос не простой. Тут надо все обмозговать и взвесить.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Манюшка распекает Архимеда. Еще один сеанс воспитания
День догорал. Солнце неохотно катилось к закату. Манюшка сидела на чурбаке возле палатки, поставленной для дежурного по пляжу на высоком берегу Самары. Внизу, на песчаной косе, было пустынно. Недвижная речка словно дремала под сенью густого ивняка, лишь временами налетавший ветерок рябил ее гладкие воды и тихонько покачивал привязанный к мостику «малый флот» спецшколы. Далеко вверх по течению виднелась лодка с людьми, оттуда доносились обрывки песен, смех, девичьи вскрики: резвилась какая-то молодая компания — то ли из Павловки, то ли приезжие… Эти звуки, вполне земные, рассеивались в воздухе, приглушались шумом леса, шепотом листвы на кустах, шелестом трав и казались нездешними, долетевшими из каких-то далеких пределов.
И Манюшке сделалось так, будто она, голодная, холодная, оборванная, ежесекундно ожидающая налета карателей и смерти, вдруг невесть как очутилась в этом райском уголке — красивом, теплом, сытном и безопасном. Ей не верилось, что она здесь, мир казался иллюзией. И в то же время она вполне доверяла своим органам чувств. Это был один из тех немногих моментов, когда Манюшка всем существом, нутром ощутила себя освобожденной от минувшей войны и счастливой.
— Ну, давай, Доманова… кхе, кхе… принимать дежурство буду, — раздалось за спиной. Матвиенко подошел неслышно и незаметно.
Удивленная таким суховатым обращением, Манюшка пожала плечами:
— Вон лодки. Все пять у причала. Палатка вот она, в целости. Спасательные круги, тумбочка, лампа, матрас и подушка — в палатке. Свои простыни сняла и приготовила к эвакуации, а твои, гляжу, при тебе. Так что проверь, если хочешь, наличие имущества и отпусти меня с миром. Есть хочу. Уже, небось, все порубали?
Вася присел рядом.
— Кхе, кхе… Я принес сюда твой ужин, — отвернувшись, чтобы скрыть виноватое выражение лица, сообщил он. Развернув одеяло, извлек на свет божий котелок с чаем, крышку котелка с пшенкой, хлеб и ложку.
— А зачем? — удивилась она. — Я могла бы и в столовке.
— Ну, разговор есть… если ты не против, конечно.
— Конечно, не против. Но почему такой угрюмый взгляд и обиженный тон? Что стряслось? — Манюшка, не мешкая, принялась работать ложкой. — По стойке «смирно» выслушал воспитательную лекцию Бирона?
Из Матвиенко дипломат был, как из «кукурузника» истребитель ЯК-12. С языка у него срывалось одно, а глаза и голос говорили совсем другое.
— Я хотел, честно говоря, утешить… Ну, понимаю, в разлуке тяжело, но ведь без разлук… и встреч бы не было… радостных.
У Манюшки от изумления распахнулся рот и застыл в форме недоумевающего колечка. Вася продолжал:
— Да ты не делай квадратные глаза — знаешь ведь, о чем речь. Все видели, как вы нежно прощались с Захаровым.
— Ты меня убиваешь, честное слово.
— А что, скажешь, — неправда? А когда я подошел, отмахнулась, как от мухи… — Он засмеялся хрипловато, с деланной бесшабашностью. — Да я что, ладно… А Толик парень на пять с плюсом…
— Балда ты, — сказала Манюшка, дохлебывая чай из котелка. — Если тебе говорить больше не о чем, то я пойду.
Вася вдруг вскочил, торопливо сорвал с себя пилотку, гимнастерку, майку, стряхнул брюки и кинулся вниз, на пляж, бегом пересек его и с мостика прыгнул в воду.
— Во-во, охолонь, голубчик. — Манюшка следила, как он кувыркается и плещется на глубине. — А то забил башку мякиной…
Видно, Архимед и впрямь охладился в реке. Отфыркиваясь, отдуваясь, сбивая ладонью набок густые черные волосы, он вернулся к палатке и завел разговор совсем про другое и совсем другим тоном.
— Знаешь, Марий, иногда крамольные мысли приходят в голову. Думаешь: «Вот если бы война началась, я бы…»
Манюшка резко повернулась и уставилась ему в глаза немигающим ледяным взглядом.
— Ты что? — процедила она сквозь зубы. — Тебе нужна еще война? Ах, ты же не знаешь… Ты не видел, как умирает твоя мать, и не видел убитого брата. И сам ты не попадал под смерть. Это… знаешь… тело уже неживое, а сердце мечется в нем, хочет вырваться, чтобы остаться живым. Ты… как ты можешь?
— Да погоди. Ну ладно, скажем по-другому. Хочется попасть на войну — они вон вспыхивают то там, то там — чтобы показать себя, что ли… Нет, не показать — испытать. Сейчас вот уверен, что пойдешь за Родину в огонь и воду, на любые пытки и мучения. А вдруг — кишка тонка? Это ведь не просто — умереть. У меня брат погиб на фронте. В последнем письме написал: «Смерть не так и страшна, но вот жизнь покинуть живую — с солнышком и цветами, с любовью и детьми — жалко, аж в сердце колет».
— Хорошо написал, — вздохнула Манюшка, пересыпая песок из ладони в ладонь. — Умница был брат у тебя. Не то что ты, романтик липовый: хочу подвиг совершить, подавайте мне войну. Да я таким романтикам глаза выцарапаю и скажу: так и было.
— Скучный ты человек, Марий. С твоей прозаической натурой не в авиации… кхе, кхе… в бухгалтерии служить.
— Ох и уел! Да если хочешь знать, мой идеал жизни — весь положенный летчику срок прослужить в мирном небе, а потом хоть и в бухгалтеры…
Вернувшись в лагерь, Манюшка узнала: лисынмановские войска напали на Корейскую Народно-Демократическую Республику. Вот тебе и мирное небо! Да что: такое время — нужно быть готовыми ко всему каждую минуту!
Строевые занятия проходили на поляне, служившей лагерным плацем. Капитан Тугоруков, как всегда, подтянутый и вкрадчиво строгий, пощелкивая пальцами, ходил перед строем. Остановился перед Козиным.
— Это что у вас за пуговицы?
— Пуговицы армейского образца, товарищ капитан! — выкатив грудь и глаза, молодцевато отрапортовал Игорь.
Капитан дотронулся пальцем до пуговицы на кармане козинской гимнастерки и брезгливо скривился.
— Нет, нет, это ржавчина пополам с грязью. Вот у него — да, армейского образца, — он показал на Бутузова. — Блестят, как и положено армейским… А пряжка! Как вы ее таскаете? На ней же не меньше килограмма грязи!
— Килограмм — это не вес для моего брюшного пресса, товарищ капитан.
— Тих, тих, тих!.. Что за вид, товарищи? Вы что, считаете, если полевые условия, то значит, воинскую опрятность побоку? Ах, понимаю: парков тут нет, блистать не перед кем!..
— Нечем чистить, — в профилактических целях подал реплику Синилов.
— Тих, тих, тих… Бутузов, вы, очевидно, в город ездите по утрам пуговицы чистить?.. Завтра первый урок у вас мой — огневая подготовка. Проверю тщательно внешний вид. Не забудьте — первый урок.
Капитан прошел к правому флангу, укоризненно окинул взглядом младших командиров, которые тоже имели далеко не блестящий вид, и вдруг скомандовал:
— Разойдись!
Взвод, не ожидавший такой команды, разморенный жарой и подавленный распеканцией, вяло разбрелся в радиусе двух-трех шагов. А некоторые поленились и эти два шага ступить — остались на месте.
— Так, так… Мы уже не помним, как выполняются элементарные команды. Придется попросить еще пару часов строевой подготовки… В две шеренги — становись!.. Да, да, да, вместо купания взвод будет заниматься строевой подготовкой. Думаю, командование пойдет мне навстречу… Все начинается с мелочей. — Капитан прохаживался вдоль строя. — Сегодня ты пуговицы не почистил, завтра команду не выполнил, послезавтра — боевой приказ. Ясно, куда это ведет?
— В болото оппортунизма, — сказала Манюшка.
— Тих, тих, тих… Не вертитесь, не вертитесь… — И вдруг, не меняя интонации и выражения лица: — Разойдись!
Поскольку теперь все ждали от командира роты любого подвоха и были начеку, то брызнули во все стороны, как комья земли от взрыва.
— Уже лучше, — констатировал Тугоруков. — Но надо еще потренироваться.
Несколько раз выполнив эту команду, спецы до того наэлектризовались, что когда капитан, удовлетворившись, решил идти дальше и подал команду «равняйсь!», они в мгновение ока разбежались, заслышав лишь первые звуки. Командир некоторое время с недоумением переводил глаза с одного на другого, а поняв, в чем дело, обнажил в беззвучном смешке ровные и белые, как на рекламном плакате, зубы. Смущенно посмеиваясь, спецы заняли свои места в строю.
