— Что-то ты то в небо взлетаешь, то носом в землю тычешься. Пока живы и пока нас не отчислили, будем надеяться… Кстати, у тебя все шансы вытянуть на медаль и поступить в академию.
— Я «тянуть» принципиально не желаю. А если все-таки получу медаль, все равно в академию не поеду… Самая высшая отметка на шкале отчаяния — если отчислят. Чуть ниже — если по здоровью признают негодным для летного училища и распределят в авиационно-техническое. Ну, а академия чем отличается? Только что рангом повыше: училище закончишь техником, а академию инженером. Все равно не летчик… А ты? — вдруг спохватился Вася. — Как ты относишься к академии? Тоже ведь есть шанс.
— Пошли они в баню, технари. — Манюшка скривилась, как от зубной боли.
В конце коридора показался Захаров. Он был в фуражке — видно, после ужина ездил домой. Подойдя, сказал с иронией: — Ишь ты, уже воркуют в уголке. Об чем речь? Вещие сны друг другу рассказываете?
— Да вот… — почему-то смутился Вася. — Гадаем, куда ехать после школы… куда пробиваться…
— Только в стрэбки! — отрубил Толик, и было непонятно — всерьез такая категоричность или за нею кроется ирония. — Ну-ка, Марий, сколько на твоих золотых?
У Манюшки имелись часы — штамповка, выигранные Николаем Степановичем на облигацию. Вид у них был подержанный, как у спеца после пострижения в двоечники, шли они с точностью минус пять минут в сутки, но все же — часы! Во взводе еще только старшина Мигаль мог время от времени небрежно поднести к глазам запястье и, отодвинув рукав кителя, с подчеркнуто захлопотанным видом глянуть на циферблат.
Манюшка ответить не успела — раздалась хрипловатая команда Славичевского:
— Выходи строиться, четвертый!
Батальон выстроился перед школой. Перетянутый ремнями, прямо-таки весь образцово уставной майор Кудрин прошел вдоль строя, останавливаясь перед каждой из четырех коробок и тихо говоря:
— Ну, смотрите, ребятки, не осрамитесь.
Все знали: ему еще ни разу не пришлось краснеть за строевую выучку спецов, и было приятно, что вот тем не менее комбат волнуется, болеет за общее дело и за всех за них. Значит, осрамиться действительно никак нельзя.
Захаров, Вася и Манюшка шли в замыкающей шеренге последней коробки. Звуки марша доносились приглушенно, но ноги сами шагали в такт барабанному бою — до этого ребята тренировались целый месяц, все было отработано до автоматизма.
На освещенных улицах было тепло. А на душе — радостно. Манюшке вспомнились первые построения — как она вздрагивала от команд и чувствовала себя в строю неловко и даже как-то униженно. Какая дура-анархистка была! Строй не уничтожает волю человека, а присоединяет ее к общей воле коллектива и делает целенаправленной… Она попыталась развить эту мысль, но запуталась. Ладно, при случае пофилософствуем на эту тему с Архимедом. А сейчас главное — справа плечо Матвиенко, слева — Захарова, и потому чувствуешь себя спокойной и сильной.
На площади батальон занял отведенное ему место и получил разрешение разойтись.
— Рано прибыли, — недовольно сказал капитан Тугоруков. — Придется ждать целых… час двадцать шесть минут.
Друзья пошли прогуляться по аллее, что вела от площади к вокзалу. Все знающий Захаров сообщил, что это, собственно, «и. о. площади» — просто широкий участок улицы, где по праздникам воздвигают временные трибуны. Настоящая центральная площадь — имени Ленина — лежит и сейчас еще среди развалин.
— В сорок первом там морячки показали себя. Наши ушли из города, ворвались немцы, а хозяйничать не могут — в центре укрепились братишки.
— Откуда они взялись? — удивился Игорь.
— С Днепровской флотилии, вот откуда. Не успели уйти. Ну, и вот… Двенадцать дней топтались тут фрицы, теряли танки, пушки, солдат. Трижды ходили на «последний штурм» и трижды получали по хавальнику. К четвертому штурму подготовились по-немецки капитально и основательно: подтянули целый танковый батальон, заменили битые роты свежими. И вот — огневой налет и… пошли. Со всех сторон.
Толик замолчал и только после нескольких нетерпеливых напоминаний закончил рассказ:
— Представляете, немцы идут, кругом ни звука. А когда они сошлись на площади, из развалин по ним ударил пулемет. Фашисты были у стрелка как на тарелке, к тому же поднялась и не сразу спала паника, и потери они понесли тут нешуточные. Наконец опомнились, открыли стрельбу и двинулись в атаку. Пулеметчик разил в упор, отбивался гранатами. Когда замолчал и немцы ворвались на его позицию, то увидели хлопца четырнадцати — пятнадцати лет в суконной курточке и стоптанных башмаках. Кто он и как просочился через фашистское кольцо — до сих пор тайна. Как и то, что в блокированном районе не оказалось ни одного живого или раненого моряка. Нашли только убитых в полуразрушенном подвале. И еще вопрос: чем питались братишки эти двенадцать дней в безлюдной, обложенной врагами зоне? Немцы потом долго искали здесь подземные ходы, но безуспешно.
— Послушай, а откуда такие подробности? — спросил дотошный Матвиенко. — В газетах было или…
— Народная молва, как говорится… Событие обросло деталями, и теперь уж не установишь, что быль, а что легенда… Да и зачем устанавливать?
— Насчет парнишки я уверена — быль, — решительно заявила Манюшка. — Разве его придумаешь, такого? — Она вздохнула. — Представляете — четырнадцать лет. Моего возраста… Да что — мне в войну было от шести до десяти. В такие годы не ты, а по тебе стреляют. Хотя, наверно, от человека зависит.
Ребята почувствовали в ее словах упрек себе и, косвенно, им (вот, мол, не сражались). Вася смущенно покашлял, не зная, чем оправдаться. А Толик сказал рассудительно, трезво:
— Каждому овощу — свой срок.
— Эй, воины, просим к нашему огоньку! — раздался знакомый голос.
На скамейке сидели Блондин-брюнет и Шура. Ленька, постриженный в двоечники, был в гражданском сереньком костюмчике, сразу превратившем его в обычного штатского паренька.
На парад штрафников не взяли.
— Братцы, спасите, — жалобно простонал Синилов. — Нет житья — загрызла: вот, мол, все люди как люди, один ты изгой. Сидишь вот, завидуешь ребятам. А все из-за чего?.. И те де и те не. Я говорю: ну да, я балбес, даже, может, идиот…
— Да уж, в самокритике ты силен, — перебил Захаров. — Тебя хлебом не корми — дай только посамобичеваться.
— Все проходит, — философски сказал Матвиенко. — И это пройдет.
— Думаете, приятно смотреть на его стриженую макушку и знать, что под руку с тобой прогуливается отпетый двоечник? — в шутку пожаловалась Шура.
— Кто в бэу не щеголял, тот и горя не видал, — успокоила ее Манюшка.
— Вы-то не щеголяли… Ах, да… Было раз. Но это же случайность!
Подошел Игорь. Галантно поклонился и принялся расточать ветвистые комплименты:
— Как солнце освещает нашу грешную землю, так ты, ясноликая, заливаешь светом эту ночную аллею. Рядом с тобой, божественная, еще черней и страхолюднее выглядит физиономия этого презренного. И мудрость этих ученых мужей обернулась глупостью в лучах твоего блистающего ума. Как…
— Строиться! — донесся голос майора Кудрина.
— Замолкли звуки чудных песен, не раздаваться им опять, — продекламировал Вася, вставая.
Когда стали в строй, подравнялись и раздалась команда «вольно», Захаров сказал:
— Целеустремленная девица. Вот увидите — в конце концов она женит Леньку на себе.
Манюшка передернула плечами.
— А и любите ж вы эту тему. Хуже баб, ей-богу!
Утро было ослепительным. Ярко зеленела взволнованная ветром листва на деревьях, трава в скверах и парках. Ало полыхали трепещущие флаги и транспаранты на зданиях.
Улицы заполнились праздничным народом. Гремела музыка.
Четыре коробки спецшколы ВВС двигались среди тесного живого коридора. Впереди Батя в военной форме с капитанскими — всего лишь! — погонами, его заместители подполковник Ухваткин и майор Кудрин, командиры рот, воспитатели. Под марши печатали шаг надраенные, наглаженные спецы.
