Мы стояли на центральной видовой площадке, огороженной леером из хромированной стали. По дороге в пятидесяти метрах за нами изредка проезжали автомобили. А перед нами был обрыв метров так в двадцать пять – тридцать, на дне которого тянулась железнодорожная ветка. Мы видели город. И город, возможно, видел нас. Вправо тянулся простор моря, оккупированный судами, слева высотками и пятиэтажками плавала в вечерней дымке низинная часть портового поселения, некогда бывшая скопищем бараков и перевалочных лагерей для заключённых. Трудно себе представить, что всего одну человеческую жизнь, каких-то шестьдесят или семьдесят лет назад, города здесь не было. Был портовый посёлок, парочка рыбацких колхозов и кусок ГУЛАГа. Всё это я рассказывал близнецам, слушавшим мои откровения с разинутыми ртами. Может быть, они притворялись, но делали это мастерски. И всё это время Тимур грел меня в своих объятиях. Если бы не эти беззастенчивые обнимашки, мы с ним давно бы уже околели от холода в своих футболках. Начало мая – это не середина лета. Возле моря это почти что зима. Когда я добрался в рассказе до истории про переименование одной из главных городских улиц, которое было сделано за одну ночь, в честь какого-то советского юбилея, Ева вдруг небрежным движением распустила скрутку зловещей цепи по брусчатке обзорной площадки. Она как-то растерянно повела вокруг взглядом серо-голубых глаз и спросила:

- Тебе не муторно, сеструха?

- Есть мало, увы, сеструха, - ответила Алекта.

Сбитый с мысли, я замолчал и недоумённо спросил:

- Вы о чём?

- Нам очень жаль, что ты такой, - почти виновато улыбнулась Ева.

- Какой? – спросил Тимур. Его сильные руки напряглись, да и сам он весь мгновенно стал каменным. Происходящее вдруг сменило знак вечера на не самый приятный. Можно сказать, филейная часть что-то учуяла. Я сглотнул, глядя на неуловимо изменившихся волонтёрок. Девушки переглянулись, и Алекта сказала:

- Ты мешаешь, млад по имени Иннокентий. И нам очень жаль, что ты оказался… такой.

- Нам жаль, что вы оба такие, - Ева шевельнула рукой, заставив цепь шумно извернуться на искусственных камнях. У меня в груди стало холодно. Что-то происходило, и это что-то было плохим. Очень плохим.

С шорохом змеиной шкуры скользнула цепь. Потемневшее небо надо мной закрутилось, А потом Тимур клацнул зубами и глухо зашипел. Оттолкнувшись от моего кавказца, я обернулся и обомлел, чувствуя, как холодная дрожь жадно впилась в конечности и куда-то в район желудка. Страшная цепь обвивала левую ногу Тимура, сам он медленно опускался на колени с перекошенным от боли лицом, а сёстры чёрными силуэтами замерли на границе яви. А потом этот стоп-кадр отмер.

Лёд в моём теле словно придал ускорения каждому движению, каждой мысли, каждому ощущению. Никогда не избегал уличных драк. Что такое две девки с мотоцепью? Не страшнее десятка парней с ножками от табуретов, брусками и битами. Я бросил взгляд на Тимура, чувствуя жалящую боль в сердце. Цель с мерзким рвущим звуком сползла с его ноги, оставив за собой тёмный след, и скрутилась на брусчатке перед новым броском. Тим застонал так, что чёрная боль человека, прикрывшего меня собой, отозвалась в каждом волоске на теле. Весь объём окружающего мира сошёлся на той части меня, которая сейчас, именно сейчас поняла – если с Тимом случится что-то непоправимое, я не смогу жить. Не смогу дышать, смотреть, прикасаться к чему-либо. Потому что без него всё это будет лишь прахом пустоты. Пеплом на сердце. Всё будет зря. Каждое мгновение старой и новой жизни, боль и радость, страх и растерянность, сны и кошмары – всё станет пустотой.

Сёстры стали расходиться в разные стороны. А я наблюдал за ними краем сознания, до остервенелой боли выламывая из себя нарастающую панику. Не время биться в истерике. Ведь ты, Тимур, этого никогда бы не одобрил. А значит, что я там себе говорил совсем недавно? Есть проблема? Решай её здесь и сейчас. Вспомнилось то, чему научил когда-то отец, после очередной драки возле школы, когда я пришёл весь в синяках и юшке из разбитого носа. Поймай драку, войди в неё, подчини её. Папа, ты научил меня главному. Не надо сопротивляться, надо стать с процессом единым целым и взять его под контроль. Мой взгляд, ещё секунду назад следивший за Тимом и девицами, отцепился от ориентиров. И каждое движение реальности стало вдруг конкретным. Больше не надо было вертеть головой. Я просто знал, что с Гиляровым всё не так страшно – он даже начал пытаться подняться. А близнецы не успели стать тенями в вечернем сумраке. Доли мгновений, отпущенных на жизнь, истекли, вплетя в тишину первые строки нашего с тобой, папа, любимого стихотворения. Под эти строки ты учил меня самому простому – жизни. Под эти строки ты показывал мне тропы в самое сложное – в жизнь.

Одни мы над миром владыки,-

Нам зверь подчинается дикий

И травы зеленых полей.

Я одним движением оказался на парапете, с холодком отринув факт пропасти за спиной. Алекта отработанным жестом метнула что-то в мою сторону. Ева дёрнула на себя цепь. Тимур стоял на четвереньках, глядя на меня белыми глазами.

Верблюды танцуют под нами,

Погонщики правят слонами,

И тигров сечет укротитель,

И змей усыпляет колдун.

Ветерком возле груди пролетело нечто, способное убить. Я побежал по лееру в сторону Алекты. Где-то за спиной Ева снова зашуршала цепью. Не достанет же… Тимур! Слабые ноги предательски скользят по хрому.

Весь мир - поглядеть не хотите ль?-

Весь мир заключился в зверинцы,

А вы - недовольные принцы,

И я - ваш придворный болтун…

Ветер принял меня, помогая приземлиться на брусчатку. Алекта была всего в двух шагах. И она почему-то замешкалась. А вот я – нет. Вцепившись в её косуху обеими руками, рухнул вместе с ней на камни, прижимая льдом своей ярости. Звон стали по лееру там, где я только что был, придал сил. Похоже, Ева решила всё-таки сначала расправиться со мной.

Но ближе, товарищи, к делу,

К тому голубому пробелу

В истории малой вселенной,

Где боги рассеяли тьму

Алекта небрежно избавилась от моей хилой хватки. Жёсткий удар под ложечку смял моё, и без того слабое после комы, тело. Холодный рукав косухи почти ласково обнял шею и превратился в стальную удавку.

И плетью, доныне нетленной,

Одетые в шкуры оленьи,

Поставили мир на колени

И властно сказали ему:

Шум в голове нарастал, нашептывая быть покладистым, прекратить брыкаться и смириться. Я упрямо возился, отвоёвывая ещё хоть один глоток воздуха. И тут меня подхватил холодный металл, со струящейся болью отрывая от земли. В темном шуме донёсся крик:

- Бес!

А потом мне показалось, что левая рука отлетает в сторону, погружаясь в пламя, осветившее сумасшедший вечер.

“Носи господину поклажу,

Расти ему волос на пряжу,

Предсказывай криком погоду

И брызгай в него молоком,

Я что было сил резко откинул голову назад, даже не особо надеясь, что получится хоть что-то путное. Но тупая боль в затылке, мычащий всхлип и на секунду ослабевшая хватка стали мне наградой за порыв. А потом в глаза ударил свет.

И бегай за ним на охоту,

Хвостом дружелюбно виляя,

И, хрипло и радостно лая,

В добычу вонзая клыком”*.

Кисть левой руки я уже не чувствовал. Смотреть же в слепящее сияние было больно. Но хватка на шее ослабела настолько, что я смог, наконец, вырваться из объятий Алекты и продышаться. Тимур сидел на брусчатке, молча баюкая окровавленную левую ногу. Но смотрел на меня. И в его глазах светилось что-то, чему нет названия. Как можно назвать то чувство радости и тревоги, счастья и гнева, стыда, что не смог защитить, и гордости, что твой парень способен на многое, жажды самому свернуть ему шею и при этом защитить от малейшей боли? Всё это вылилось на меня, наполнив сердце ветром, унёсшим вдаль последние крупинки серого пепла. Прохладный баритон неторопливо произнёс где-то рядом:

- Я не Адам, девочка. Ты хоть и Ева, но Тамаре не надо было присылать вас.