- Теодор, не надо.

- Бери Кешку и вали во двор. А мы тут с батей за жизнь пообщаемся, - парень развернулся и пошёл по огромному холлу странного дома. Мама схватила малыша за руку и с плачем вышла на полукруглое крыльцо из нескольких ступенек. Быстро протащила мальчика несколько десятков метров по придомовому участку, упала на колени и разрыдалась, уперевшись руками в гравий дорожки. Малыш испуганно кинулся ей на шею, заходясь в ещё более громком плаче. Женщина вздрогнула, крепко его обняла и зашептала, содрогаясь в страшном плаче:

- Прости меня, сынок… Прости свою маму… Господи, прости меня!

Со стороны дома донёсся дикий крик боли. А затем кто-то заорал:

- Тварюга! Пацана! Собственного сына! Убью, сука!

С неба внезапно посыпались капли воды. Осенний дождь пришёл как-то тихо и буднично. А мальчик дрожал всем телом и гладил маму по голове, надрываясь в истерике.

Я словно очнулся от капель воды, падающих на лицо. Оказалось, что снова валялся, если не ниже плинтуса, то уж ниже бортика кабинки точно. Всё тело дрожало, каждая мышца вопила о снисхождении. А в голове крутилась одна-единственная мысль. Мальчика звали Кеша. Страх рваными щупальцами проник под кожу. Кое-как ополоснувшись, я выбрался из ванной комнаты, мышкой вернулся в зал, где с облегчением увидел, что Тимура не наблюдается. Моя одежда аккуратной стопкой лежала на кресле возле огромной стенки. Почувствовав на коже приятную шероховатость материи, я выдохнул с некоторым облегчением. Теперь предстояло выдержать визит на кухню. При одной мысли, что доктор в курсе всего, щёки потеплели. И Гиляров тоже хорош. Сбежал под крылышко Анатольевича, чтобы лишний раз меня не видеть. Получил, что хотел… Остатки страха испуганно отступили под напором родившейся в носу смешинки. Оглушительно чихнув, я улыбнулся. Это ещё вопрос – кто чего получил, и кто чего хотел. Неожиданное и приятное чувство благодарности затеплилось в сердце. Тим не стал гнать на всех парах. Ему же наверняка хотелось совсем другого от меня. А он взял и принял меня, вместо того, чтобы взять. Это было какое-то безумие. Надеюсь, ему понравилось. Хотя чего мог сделать путёвого парень, впервые занимавшийся сексом, что с парнем, что вообще. Я хоть и болтал почём зря в школе о сексуальных победах, на самом деле до дрожи в коленках боялся заходить дальше язвительного флирта с девчонками. А тут мало того, что с парнем переспал, так ещё и разница в возрасте ого-го какая. Интересно, а как это – отдаться? Что при этом чувствуешь?

Холодный озноб ухватился за плечи, заставив поёжиться. К горлу подступила тошнота, снова загорелась кожа на боках, словно наждаком прошлись. Чёрной волной опять накатило что-то страшное, вплетаясь в реальность. Разум в панике взвизгнул, отлетая в небытие.

Они стояли под дождём и смотрели на огонь, жадно грозивший им оранжево-красными лохмотьями из окон коттеджа. Мальчик никак не мог понять, что происходит, где папа, почему мама всё ещё плачет. И кто всё-таки это такой, тот, что стоит рядом, крепко схватив его ладошку сильными тёплыми пальцами. Женщина стояла на коленях, забыв про гравий и дождь, и выла, глядя на пламя безумными глазами. Парень, внешность которого так и не проступила сквозь пелену слёз, сказал хриплым голосом:

- Забудь обо всём, Инесса. Теперь ты хозяйка всего, что имел отец. Забудь об этом ублюдке.

- Максим, - прошептала женщина, прекратив выть и словно прислушиваясь к треску пожара, - Там и оставайся.

- И вот ещё что, Инесса, - продолжил мужчина. – Кешку я забираю. Тебе нет веры ни на грош. Ты же всё знала, дура. Почему ты ему позволяла творить такое? Неужели тебе не жалко собственного сына?

- Молчи! – взвизгнула женщина. – Ты не понимаешь! Это страшно! Каждую неделю лечить синяки, битые рёбра! Это невыносимо!

- И ты подставила Кешку вместо себя, тварь? – в голосе парня зазмеилось презрение.

Мальчику было страшно. Он не узнавал маму, не в силах был понять, кто же этот человек и где папа? Женщина с безумными глазами зашептала что-то надломленным голосом. Парень развернулся и жестоко смазал ей по лицу пощёчиной. Мальчик с криком повис на его руке:

- Не трогай маму!

Человек вдруг опустился перед ним на колени, прижал к себе и заговорил, немного раскачиваясь:

- Всё будет хорошо, пацан. Теперь всё будет хорошо. И мама наша замечательная, правда? И твой отец больше никогда не дотронется до тебя, Кешка. Никогда, слышишь?

Потом он отпустил ребёнка, встал с колен и снова обратился к женщине:

- Забудь про Кешку. Мне придётся уехать в Европу, надолго. А его я пристрою в детский дом в другом городе. Не ищи его. Есть люди, мама, которые не откажутся сразу забрать его и усыновить. Слышишь, мама? Не вздумай искать Кешку. Если только узнаю, сделаю твою жизнь невыносимой. Понятно?

Женщина заторможено кивнула, продолжая смотреть на то, как полыхает дом, в котором они жили столько лет. А дождь продолжал сыпать с неба, словно пытался смазать, хоть немного утихомирить, пристыдить беспощадное пламя, жрущее прошлое этих людей.

На этот раз пробуждение было более мягким, что ли. Я сидел на коленях у Тимура, оккупировавшего кресло. Он крепко обнимал меня за плечи, гладил по голове и что-то успокаивающе шептал. Неразборчиво и с такой нежностью, что я на миг зашёлся в желании разреветься, вжаться в его шею, хоть немного забыться. Но вместо этого я напрягся и встал, грубо разорвав контакт. Здесь же, в зале с бежевыми обоями, находился и доктор. Анатольевич, увидев, что я очнулся, прикрикнул на дёрнувшегося было Тимура, подошёл ко мне и банально, одним прикосновением к плечу, разорвал навалившееся чувство растерянности и глухой обиды, угнездившейся в горле. Он был мне никто. Я был для него лишь пациент. Но этот жест пробил быстро растущую коросту отстранённости от окружающего. И то, чего я не позволил себе с Гиляровым, вызывавшем во мне то мучительное желание пустить кровь, да так, чтобы залило эту жалость в глазах, то буквально стать с ним одним целым, случилось сейчас. Нутро скрутило так, что я сложился пополам, оказавшись в цепких руках доктора. Из глаз рванулись слепящие слёзы. И я начал что-то говорить. Не знаю, какую чепуху нёс. То кричал, то шептал, то ронял слова в заиндевевший вдруг воздух. А доктор молча держал меня за плечи и слушал. И я был очень благодарен ему за это. Воспоминания рвались наружу, сдирая кожу с души, обостряя раскрывшуюся память, выворачивая на изнанку всю ту жизнь, которую я помнил. Я рассказал о человеке, каждое прикосновение которого несло боль, про маму, про брата, про эти дикие крики, вой женщины, про огонь, забравший всё это, про огонь, ставший границей между сном и явью. Про мужчину, которого в моих воспоминаниях почему-то называли отцом, и который остался в том пламени под осенним дождём. А я всё говорил и говорил. Школа, друзья, страхи, жажда быть таким, как все, чтобы не было больно. Про кошмар невозможности стать не таким, как все эти мальчишки, лузгающие семечки и цедящие слова через губу. Потому что также будет больно. Эта боль везде. И самая сильная боль горела в глазах одноклассника, которого я помог затащить в тот гараж. И эта боль приташила за собой ужас. Чёрный нож снова заполнил собой всё окружающее пространство. Вонзился во время и в душу. Серый пепел ровным слоем посыпался на сердце, заглушая малейшие проблески любых чувств.

Тёплая мягкая рука взяла мою маленькую ладонь, подержала, а потом сжалась и легко потянула. Знакомый и любимый женский голос ласково спросил:

- Пойдём домой, Кеша?

Я кивнул, прижался щекой к этой руке. И мы пошли под солнечным светом октября по асфальтовой дорожке прочь от страшного серого дома, в окнах которого маячили сплющенные носы ребят, так и не ставших никем в моей жизни. Елена Александровна, моя мама, та, кто стала моей мамой и навсегда ею останется, уводила меня, почти шестилетнего Кешку, от страшного огня, пепла и черноты.

И словно всё выключилось. Безмятежный покой опустился сквозь остатки слёз на разорванное памятью сознание. Доктор тут же отпустил меня, помог подняться и участливо посмотрел в глаза: