— Ты любил ее?

Рамси хмыкнул, вспомнив бледное испуганное личико, вечно мокрое от рыданий, синяки и следы своих зубов на ее бледной коже.

Да, наверное, он ее любил. По-своему, как умел. Был привязан к ней настолько, что почти позабыл о своем Вонючке, чем тот не преминул воспользоваться. Ее страх, ее дрожь, ее покорность, ее слезы так возбуждали! Когда трясущимися губами она шептала «я люблю вас, милорд», он почти верил ей. Почти.

Мельничиха не спросила, любила ли жена его. Правильно сделала. Рамси научил жену говорить слова. Но кроме страха за ними ничего не было.

Всегда, когда кто-то говорил про его мать, Теон бросал свои игры, подходил к отцу и, тесно прижавшись к нему, смотрел на Рамси с какой-то обреченной надеждой в глазах. Рамси обнял сына, неловко погладил по голове. Теон, как обычно, обхватил его тонкими ручками, уткнулся лицом ему в грудь и замер, громко сопя носом. Рамси обнимал Теона и чувствовал его тепло, стук горячего маленького сердца и то, что сын отчаянно нуждается в нем.

В такие моменты у Рамси в горле вставал плотный ком.

В первый раз Рамси почувствовал его, когда мейстер дал ему на руки Теона, жалобно пищащего, едва обтерев его от слизи и материнской крови. Рамси не знал, что с ним делать, а мальчонка вдруг успокоился, открыл глаза — такие же светлые, как у них с отцом, и улыбнулся. А его мать уже остывала.

Рамси не мог сказать, что он любил свою мать. Он вообще долгое время старался не вспоминать о ней. Но она у него хотя бы была.

Теон задрал голову, и Рамси посмотрел ему в глаза. Такие же светлые, как он видел в зеркале. Такие же холодные, как у отца.

— Ты тут жил, когда был маленьким?

— Да. Если подняться вон по той лесенке — попадешь в мою старую комнату.

— Можно мне посмотреть? — Теон весь лучился любопытством.

— Только осторожно, держись крепче за ступеньки.

*

Комната была узкой и тесной, Рамси упирался макушкой в низкий потолок. Темные плохо оструганные стены, пакля, торчащая из стыков между брёвнами. Раньше здесь стояла его деревянная кровать, а у дверей на полу валялся соломенный тюфяк Хеке. Теперь все было заставлено сундуками и мешками с барахлом.

Когда-то эта комната была для Рамси его убежищем, его крепостью. Мать не любила подниматься к нему в каморку — лестница была слишком крутой, а дверь слишком низкой, и приходилось сильно наклонять голову, чтобы не разбить ее в кровь о дверной проем.

Сейчас у него была собственная крепость, вотчина древних королей Севера. Но там он не чувствовал себя дома.

Винтерфелл не любит чужаков. Грейджой мог бы это подтвердить.

Теон оглядывался недоверчиво:

— Ты жил здесь?

Рамси молча кивнул. Из его вещей в комнате ничего не осталось. Ни кровати, ни игрушек, ни его оружия: рогаток, деревянных кинжалов и меча, который он выстругал из палки, испортив самый острый материн нож, за что ему основательно влетело. Ему казалось правильным, что он избавился от всего, что связывало его с мельницей. Но его неприятно кольнуло, что и мать избавилась от всего, что связывало ее с ним.

— Пойдем. — Рамси взял сына за руку и стал осторожно спускаться с лестницы, ступени недовольным треском отзывались на каждый его шаг.

Мельничиха сидела на лавке, держа спину прямо и наблюдая за ними.

Котенок выбежал за порог. Теон побежал было следом, но передумал, потянул Рамси за рукав.

— Можно я посмотрю, как там все устроено? — Теон мотнул головой в сторону двери.

— Что ты хочешь посмотреть?

— Ну, как мельница работает. Как колесо крутится. Я потом Ширен хочу рассказать.

— Только осторожно, не навернись в воду.

Нянькой у Теона была Ширен — ее оставили в Винтерфелле воспитанницей. Точнее, заложницей, она ведь кузина короля. Русе хорошо разбирался в политике. К большому удивлению Рамси, Ширен полюбила Теона, играла с ним и читала ему свои бесконечные книжки. Она была тихой и незаметной. И не вызывала у Рамси никаких желаний. Во всяком случае, охотиться на нее не хотелось.

Охотиться ему вообще больше не хотелось. И даже папашины пиявки не понадобились.

Мать повернула голову и нахмурила брови:

— Кто такая Ширен?

— Моя воспитанница.

Мельничиха фыркнула.

— Какой дурак доверит тебе воспитывать свою дочь?

— Покойник. Станнис Баратеон.

Мельничиха хмыкнула и плеснула еще пива в кружки.

— Говорили, что Старки тебя убили.

— Не меня. Хеке. — Рамси сделал большой глоток и поморщился. Пиво было отменным. Но вот разговоры про Теона и Хеке…

Оба для него очень много значили. И перед обоими он был виноват. Он допустил, что их жизни отобрал кто-то другой.

— Жалко его, хотя и дурной он был мальчишка. Небось и погиб по-дурацки?

— Нет. Он спас мне жизнь.

— Надо же, — холодно удивилась мать. — Никогда б не подумала, что он на это способен.

У него не было выбора. Одежда, лошадь, кольцо отца и стрелы в спину. Я никогда не узнаю, мог ли он пожертвовать собой ради меня по своей воле. Он был мне другом. Единственным другом.

— У нас говорили о какой-то битве на Стене и что Дозора больше нет, а Стену охраняют люди Болтонов.

— Сколько болтливых языков на Севере! Не мешало бы подкоротить некоторые.

— Ой, да что у нас еще интересного, кроме слухов? Ну, корова в деревне отелилась. У лорда Русе очередная дочь родилась. А тут все же новости.

— Правду говорят твои слухи.

— А что случилось с Дозором?

— Я с ним случился.

Хотя дозорные были хорошо вооружены и сопротивлялись они отчаянно, их было слишком мало. Мои люди в три раза превосходили количеством и смели их, словно шквальной волной. Я почти не помню той битвы, лишь яростное кровавое марево перед глазами. И собственный крик казался чужим: «Выйди, проклятый бастард! Выйди и умри!»

Теон играл с котенком на полу. Мельничиха, безотчетно протянув руку, погладила его по голове, взъерошила, запустив пальцы в его волосы. От этого легкого движения, почти неосознанного — так гладят кошек, проходя мимо, или лошадей, — Рамси вскинул голову, словно его ударили в подбородок.

Меня она никогда не трогала. Старалась вовсе не прикасаться.

— Рамси! Убери руки, поганец, терпеть не могу, когда меня трогают!

Но это была ложь. Рамси видел, как на сеновале ее трогали деревенские мужики, как она хохотала и стонала, когда они стаскивали с нее одежду, когда шарили по ее телу жадными руками. Рамси был тогда еще слишком мал, чтобы помешать этому или наказать их. Он лишь смотрел сквозь щели в стенах, как они, пыхтя, наваливаются на мать, как она обвивает их ногами и прикрикивает, заставляя поторапливаться. А потом заваривает на кухне травы и говорит поверх его головы: «обязательно надо выпить, хватит с меня одного ублюдка».

Тогда он еще не понимал, про что она говорит и почему называет его «ублюдком». Только с появлением Хеке на мельнице он узнал, что значит это слово и что в его случае это не только ругательство.

А деревенские мужики продолжали втихаря ходить к ней. Приносили деньги в тугих кожаных кошельках, привозили птицу и зерно. Каждый, кого она принимала, приходил не с пустыми руками. Как-то один пришел к ней подвыпивший, обещал в следующий раз принести поросенка и полез к ней под юбку прямо на кухне, при Рамси. Мать схватила скалку со стола и гнала мужика через весь двор к воротам, пару раз успев как следует вдарить по хребту. Но тех, кто приходил со щедрыми подарками, она не прогоняла.

Рамси часто подглядывал за ней сквозь щели в стенах сарая, от злости грыз ногти до крови и мечтал, как отомстит всем, кому вместо него доставались прикосновения, ласка и поцелуи его матери.

В ту ночь к матери пришел, приседая и озираясь по сторонам, богатый фермер, у которого были две маленькие круглолицые хохотушки-дочки и добродушная толстая жена, которую фермер все время нахваливал. Рамси она напоминала курицу-наседку: квохтала над своими девчонками, оглаживала их, поправляла им косички и платьица и постоянно целовала их толстыми, блестящими и наверняка липкими от сладостей губами. Рамси презирал ее за это и не признавался себе, что на самом деле он отчаянно им всем завидовал. У них была семья, где все любили друг друга и казались счастливыми. Рамси задирал нос и смотрел брезгливо, но каждый раз, когда они привозили зерно, выходил во двор и глядел на них.