Харст сплюнул в снег – вот ведь, сила как у молодого, а мысли стариковские – посидеть, пообсуждать. Поднял голову, покосился на завернутую в шкуру девушку – не приняла бы на свой счет, они ведь, молодые, все с одной и той же странностью – обидчивые. И слегка эгоистичные – можно было бы и поблагодарить за спасение. Хотя… если учесть, что спас он ее от добровольной погибели, то ничего удивительного нет. Таким нужно долго мозги прочищать, чтобы снова жизнь полюбили.

– Если мир опротивел, уйди в темный лес…

Охотник поперхнулся мыслями и закашлялся, стирая с лица крупные слезы: ах ты ж зараза! Она, выходит, давно уж не спит – все слышала! Но когда из складок блестящего меха выглянуло лицо спасенной, Харст раздумал сердиться. Так и замер, приковав взгляд к чертам, которые, несомненно, были когда-то красивыми. Даже, возможно, слишком красивыми. Как же это он сразу не заметил?

Чутье охотника сразу же нарисовало ему всю нехитрую судьбу девчонки. Да, обязательно – неудачи в личной жизни, возможно – над несчастной надругались – иначе с чего бы ей в одном тоненьком платьице брести неведомо куда по январской стуже и, тем более, совершать самоубийство, да еще таким варварским способом. Какие существуют неварварские способы самоубийства, Харст не знал, но зарезаться костяным ножом – это все-таки уже слишком… слишком дико, что ли.

– Ты откуда такая взялась? – спросил он, поправляя ветки в костре, который обнаруживал подозрительные призраки угасания.

– Какая? – вопросом на вопрос ответила девушка, и Харсту показалось, что лес за его спиной качнулся и поплыл куда-то далеко… и далекий лохматый зверь вдруг оказался за незащищенной спиной охотника. Ощущение длилось всего лишь какое-то мгновение, но спина нехорошо похолодела. Да что же это сегодня такое творится?

– Какая? – Харст задумался. – Одетая не по погоде. С ножом в груди. Какая же еще?

– Я из леса, – просто сказала она.

– Ага, – в это "ага" охотник вложил все свое недоумение по поводу лаконичного ответа спасенной. – Из леса. Конечно. Как же еще может быть?

– Я вправду из леса, – мягко и тихо проговорила девушка, и Харсту стало стыдно за свою язвительность. Мало ли, что могло случиться? Правда, голова охотника наотрез отказалась соображать, что же именно произошло с… да, между прочим, имени-то ее он до сих пор не знает! Хорошенькая вежливость – даже учитывая донельзя осудительное поведение собеседницы несколько часов назад!

– Как тебя зовут?

– Риаленн, – прошептали заснеженные канделябры берез, кивая вершинами и разбрасывая тени в ожившем пламени костра. – Риаленн, Хранительница! – прогудел в кронах ночной ветер. – Риаленн, Хранительница леса, Дух Стаи, Ушедшая, которую возвратили, – твердо сказало небо, и месяц дружески подмигнул Харсту, которого от сегодняшней ночи начинала пробирать мелкая дрожь.

– Риаленн, – ответила она. Помедлила и добавила: – И я ведьма. Ведьма Карфальского леса.

Та-ак, только этого и не хватало…

– А не боишься ты, ведьма, – медленно проговорил Харст, – что сейчас возьму я арбалет да и продырявлю тебя, как того кота, в чью шкуру ты сейчас завернута?

Редко кому удавалось пристыдить старого зверобоя дважды подряд и никому – сделать это без слов.

Такими глазами она на него посмотрела – хоть сквозь землю проваливайся…

– Нет, не боюсь, – ответила Риаленн. – Мне отец с мамой сказали… и еще охотник один.

– Ясно, – уже хорошо, у ведьмы хотя бы есть семья. Что ж недоглядели-то? Эх, ведьмаки! силы много, ума – с копейку, да и ту на лапти променяли. – Где живете?

Недоумение отразилось в синеве взгляда девушки, но уже через несколько секунд сменилось глубокой, как море, грустью.

– Вы не поняли, – тихо сказала она. – Вы не поняли. Они все… все…

Гладя по голове плачущую Риаленн, Харст ощутил в груди резкую боль, которая успела позабыться за сорок лет, проведенных в лесах. И, сжимая зубы, он молил всех известных ему богов, чтобы эта боль не оказалась одной только болью.

Дом зверобоя находился в Роглаке, деревушке, что лежит в пяти милях от перевала Скохкорра. Вокруг Роглака нет особенно густых лесов, что лишило Харста конкурентов в хитром охотничьем ремесле: кому охота селиться в такой дали от зверя? А Харст просто помнил простой закон природы: волк не таскает куриц из деревни, у которой поселился. Смешно? Да, смешно… если забыть о том, что именно в харстовом доме не переводилась вкусная и сытная еда и его Лансея никогда еще не жаловалась на плохую одежду. Удача шла бок о бок со старым охотником, шла вместе с песней, у которой не было ни конца ни края, и вместе с ней ложилась на тетиву дедового арбалета: лети, быстрокрылая!

Роглак встретил Харста и Риаленн покосившимися избушками, снежной пылью проселочной дороги – какая дорога! горки-пригорки, выбоины-ямы, только горным козам бегать! – и терпким дымом печных труб. Запах дыма внушал Хранительнице звериный страх перед человеческим жильем, и только одна вера в то, что охотник не даст ее в обиду, не давала ей рвануться назад и исчезнуть в снегах – навсегда, навсегда… А охотник шел и поминал самыми нехорошими словами старосту Глейна, которого угораздило появиться на перекрестке в самый неподходящий момент.

Рот открыл староста – хоть ворона залетай.

– Здравствуй, пролен Глейн. Удачи тебе в твоих нелегких трудах. Вот, заказ твой несу. В смысле, шкуру зверя диковинного. Девушка в заказ не входит.

– А… ну да. Спасибо, Харст, удружил. Уплачу, как положено. На чай заходи.

В чем нельзя было упрекнуть Глейна – так это в скупости. Платил он всегда ровно столько, сколько обещал, а обещая – не занижал цену. И чаем угощал – тоже не скупясь. Понимал, видно, что лучшего зверобоя, чем Харст, не отыскать миль на триста вокруг. Другое дело, что сам охотник никогда так не думал о себе: еще дед его, передавший свое оружие внуку, потому что Ретмаса, отца Харста, дух леса призвал к себе раньше, чем следовало, – еще дед его говорил ему, впервые смотревшему на мир сквозь арбалетный прицел: зазнайство – путь к поражению. А Харст любил деда и слушался его. И когда глаза дряхлого старца остались открытыми навсегда, он сам выкопал для деда могилу у рощицы. И крест поставил – по обычаю, чтобы духи Стихий не отводили дедовских стрел от добычи на последней охоте.

Долго смеялись сельчане, когда одиннадцатилетний мальчуган, шмыгая носом, поправил вихры черных волос и взвалил на себя полупудовый арбалет. Все были уверены, что "охотничек" проголодается и вернется на следующий день.

Он не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю.

Харст возвратился в Роглак только через восемнадцать дней. Возвратился в новых сапогах, штанах, рубашке и куртке, потому что шкуру его первого снежного кота, добытую в Гареннских предгорьях, в городе оценили в полторы тысячи цехинов. Лес принял охотника и, как надеялся Харст, полюбил его.

А дальше – дальше протекли шесть по-юношески длинных лет, и смоли его волос и доброму сердцу покорилась самая красивая девушка Роглака, рыжеволосая Лансея. Отец ее не препятствовал браку: за бесшабашной улыбкой семнадцатилетнего охотника он видел не только то, что видели все – заново отстроенный дом и не переводящееся в нем мясо – но силу, которая дается только через суровые испытания судьбой.

Радовались и завидовали новой паре ровно пять лет, пока Лансею-младшую не забрал рак. Доктора, разумеется, не смогли помочь. Харст тогда ушел с женой в лес на четыре дня: оба не могли видеть соболезнующих лиц односельчан.

Вернулись ночью, неслышно вошли в дом. Огня не разжигали. Так и уснули, прижавшись друг к другу, в нетопленой избе. Об одном Харст молил богов в ту ночь – чтобы Лансея подарила ему второго ребенка.

Только, видно, плохо просил.

И главное, что усмотрели в этом люди наказание свыше за излишнюю удачу выскочки-охотника: мол, бессребреникам воздастся, а у богачей отнимется. А молве стрелой глотку не заткнешь. Ну что тут поделаешь – провинился перед небом Харст-охотник, вот и получил по заслугам.