Вот почему творился сейчас сумбур в голове зверобоя. Такое нашептал ему лес за эту ночь – и не слушать бы, да нельзя: хуже будет. Он не сомневался в том, что Риаленн сказала ему правду: никто не станет именовать себя ведьмой, не имея к этому веских причин. Ну и что? Разве плохо спасти человека, который никогда не причинял вреда ни людям, ни зверям? Великие боги, да вообще – разве плохо спасти человека? Тем более, что, насколько Харст понял из сбивчивого рассказа девушки, самоубийство она совершила из каких-то благих побуждений, которые показались стрелку столь неясными и запутанными, что он предпочел отмолчаться. Насчет Хранителей, Ухода и лесной болезни Харст тоже не понял ни слова, но на то они и ведьмы. Она вон тоже не с первого раза поймет искусство охоты, буде когда-нибудь захочет.

Лансея всего лишь чуть шире распахнула зеленые глаза, бывшие когда-то мечтой всех роглакских сорванцов, когда ее муж вошел в дом совсем не с такой добычей, какую обычно приносил с охоты. Только чуть быстрее забилось ее сердце – и тут же улеглось: руки Харста с прежним, если не с большим теплом обняли стан жены, а уж губы примкнули к губам явно с большей нежностью, чем обычно. Так люди не изменяют. Никогда. Харст, перестань. Стыдно перед гостьей.

Гостья – сама растерянность – стояла у двери и – Лансея поняла это обостренным до сверхъестественности женским чутьем – готовилась тихо и незаметно покинуть уютную берлогу, в которую ее затащил странный охотник Харст. Этому нужно было помешать, и ясные зеленые глаза Ланс встретились с синими озерами вопросительного взгляда Риаленн.

– Это Риаленн, – представил девушку голос Харста из-за плеча. – Она ведьма.

В отличие от Лансеи, Харст иногда не думал перед тем, как говорить.

Румянец залил щеки колдуньи: до сих пор в устах людей это слово звучало как самое мерзкое оскорбление. Она взялась за ручку двери.

– Не слушай его, – улыбнулась Ланс, и эта улыбка подействовала сильнее, чем слова: девушка отпустила резную рукоять, изображавшую горного быка на снежном холмике. – Хочешь есть?

Риаленн еле заметно мотнула головой, но Лансея знала, что отказываются от еды не так. Явно голодна, но стесняется. И, кажется, боится. Правильно, между прочим, делает: сегодня далеко не в каждом доме ведьму и на порог-то впустят, а уж накормить… Да, серьезные и странные дела творятся в доме Харста-охотника.

– Ри, – Лансея шагнула вперед, дотронулась до плеча ведьмачки, вздрогнула от непонятного холода. – Ри, послушай… Ты все равно гость в нашем доме. Вреда тебе здесь никто не причинит. Харст яд для стрел закупает у вашей братии, так что мы тебе не враги. Садись за стол, поешь: ты же только с мороза, ну, давай, скидывай шкуру… Надеюсь, под ней у тебя что-нибудь есть?

Последние слова Лансея произнесла с легкой улыбкой, но когда блестящий мех улегся на пол у ног Риаленн, она только широко раскрыла глаза: тонкое черное платье, перевязь из разорванной харстовой рубашки – наискось через грудь – и кровь, засохшая кровь на белом и черном…

– Такую и нашел, – с досадой произнес Харст, возившийся с котелками. – Вот ведь – ведьмаки… как ни уговаривал хоть куртку мою накинуть поверх шкуры – ни в какую… Я уж ей объяснял, мол, в глаза жене посмотреть не смогу – ага, как бы не так! Ланси, да ты на ноги ее посмотри! Она ж и от ботинок отказалась, говорит, не впервой. И рана, говорит, сама у нее заживет. Вот ведь – ведьмаки…

– Прошу к столу, – только и смогла произнести Лансея.

Риаленн не спала: кровать для нее была слишком мягкой, простыни – слишком чистыми. Как на иголках… Бледный свет ущербной луны рисовал на дощатом полу мокро-желтые квадраты застекленного окна. Тревога, страх… снова тревога. Отчаяние. Непонятно… Январская безоблачная ночь колючей варежкой прикрывает Роглак от пытливого взгляда скорой зари.

Хранительница неслышно встала с постели, прокралась к окну, стерла капельки влаги с холодного стекла – ночь засияла темнотой, рвущейся к земле из межсозвездий – Волопас, Два Медведя, Корчмарь… Небо, небо, что ж ты?.. Я ведь как лучше хотела…

Ветер налетел на Роглак, бросился грудью на острия крыш, завыл от боли – затрещали уголья в печи на кухне; Риаленн вдруг поняла, что ничего страшного не происходит. Ну, не принял лес ее жертву, так что с того? Значит, не время еще… И пока она успокаивала себя мудрыми, казалось бы, словами, внутри разгорался новый страх: если Страж велел ей жить, это еще не значит, что она должна была идти в человеческую деревню и, тем более, ночевать в человеческом доме. Правда, ни единая струнка не натянулась внутри колдуньи, когда Харст вывел ее из Карфальского леса, и все же…

Страшно.

Что если все это – лишь испытание на пути Уходящего?

Риаленн прислонилась головой к мокрому окну; стало легче. Испытание? Нет, не похоже. Страж, конечно, не человек, но из прихоти не стал бы убивать людей. Как еще Харста не тронул? Видно, и вправду хороший он охотник, раз даже с Лесом умеет договориться. А тот, молодой, не умел?! Мысль вспыхнула спичкой – мысль, от которой даже слегка неловко стало. Нет, тут дело в другом. Кто-то разъярил Лесного Стража, и разъярил умело, как могут только люди. Вырубки? Может, и так. Может быть, и довели крестьяне своими выходками Стража до белого каления, да только опять же обугленные деревья никуда не денешь: кому было нужно поджигать лес? До таких зверств на памяти ведьмы еще никогда не доходило. А главное – она помнила то страшное ощущение, которое испытывала, когда волосы ей запорашивал пепел с верхушек пораженных деревьев: Лес просил ее помощи, и просил так, как просят умирающие последнюю в своей жизни кружку воды.

Не огонь это был. Или – не совсем огонь.

Риаленн стиснула зубы: Страж, не Страж… Какая разница, если она сама не выполнила Долга Хранителя? По сути, одно то, что она покинула Карфальский лес, уже было предательством, не говоря уже о холодном равнодушии, которое охватило ее после первого убитого деревьями охотника. Как она могла осуждать действия Хозяина? Если он мстит – значит, есть за что! Так ведь?

Так?

Убитый охотник грустно покачал головой: не за что! не за что! – и Риаленн захотелось завыть, разбить стекло в окне такого уютного дома и волчьей прытью улететь в Карфальский лес – спрашивать, спрашивать, пока не ответит Страж, в чем провинился перед ним человек, из которого проросли зеленые березовые побеги, и в чем провинилась она, Риаленн, и где в этом дурацком мире правда, и почему лес выбрал себе такого глупого Хранителя.

Не за что?!

Но тогда – куда деваться от лжи и несправедливости? Если даже Лес заразился от людей пороками, если самому Стражу, убийце невинных, нельзя доверять – куда деваться? Проситься к Харсту и Лансее, стать приживалкой? Она почувствовала жар на щеках, впалых от постоянного нервного напряжения. Они, конечно, хорошие люди… но они – люди. И этим все сказано. Не примут. А если и примут – каждый кусок считать будут. Аррр! Проклятье! Никогда Риаленн не хотела никого убивать, даже когда ее привязали к столбу на площади и подожгли сухой хворост. Стыдно было за людей, братьев и сестер по крови и плоти, а убивать – не хотелось, и точка. И сейчас Хранительнице снова было стыдно. На этот раз – за лес. Кто кого предал? Кто предал первым? Почему все так получилось?

Январь светился с небесной полусферы улыбчивым ломтиком луны, нашептывал девушке: думай, думай, иначе – конец, иначе – не простишь себя, никогда, никогда, будешь умирать – долго, с этого дня и до конца, гниющий кусок мяса, думай… Лес помнит тебя, Ри, помнит и – все еще – любит, иначе лежать бы тебе сейчас хладным трупом на розовом от крови свежем снегу, лежать самым прекрасным украшением Карфальского леса, и не пришел бы охотник, не взял тебя к себе. Тссс… тени по углам… мыши в подполье… помоги, Ри, помоги, я отплачу, только с-с-стань ч-человеком…

Девушка отпрянула от окна, расширенные зрачки разрезали заоконную тьму, где под рогом месяца серебрился саван января: кто? кто это? Все возможности Хранительницы работали сейчас на пределе, но тьма по-прежнему не желала или не могла дать прямой ответ. И все же шестое чувство Риаленн уловило знакомое до сладкой дрожи колебание души: Лес пришел за ней. Он помнил свою хозяйку!